Драма поэта: личность М.И. Цветаевой в контексте интерпретаторской деятельности

• Автор: Карпова, Татьяна Николаевна
• Шифр специальности: 24.00.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2008
• Место защиты: Ярославль
• Количество страниц: 258 с.

Содержание
ВВЕДЕНИЕ
ГЛАВА 1. ЛИЧНОСТНЫЙ И ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ ДРАМАТУРГИИ М. ЦВЕТАЕВОЙ
1.1. Драматургическое творчество М. Цветаевой в контексте личностных устремлений поэтессы
1.2. Драматургия М. Цветаевой в контексте «духа эпохи»
ГЛАВА 2. ДРАМАТУРГИЯ М. ЦВЕТАЕВОЙ В АСПЕКТЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОГО ОПЫТА
2.1. Интерпретация автобиографических коллизий в цикле
М. Цветаевой «Романтика»
2.2. Интерпретация автобиографических коллизий в цикле
М. Цветаевой «Гнев Афродиты»
ГЛАВА 3. ДРАМАТУРГИЯ М. ЦВЕТАЕВОЙ В АСПЕКТЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ОПЫТА КЛАССИКОВ И СОВРЕМЕННИКОВ
3.1. Интерпретация художественного опыта классиков
и современников в цикле М. Цветаевой «Романтика»
3.2. Интерпретация художественного опыта классиков
и современников в цикле М. Цветаевой «Гнев Афродиты»
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

Введение
Проблема интерпретации традиционно осознается и теоретиками, и практиками искусства как одна из актуальнейших в культуре. В XX столетии с его интересом к авторской индивидуальности эта проблема неизбежно смыкается с проблемой личности как субъекта интерпретации. В культуре XX века феномен личностной интерпретации выражен, прежде всего, в интересе к прочтению тем, сюжетов, образов, мотивов культуры эпох прошлого, а также в новом расцвете жизнетворчества, которое сопровождало новые тенденции в искусстве (деятельность представителей символизма, футуризма, сюрреализма, постмодернизма). В то же время современное искусствознание и история культуры еще не приобрели достаточный опыт осмысления личностной интерпретации в контексте индивидуальных и контекстуальных интенций, тогда как русская культура располагает персоналиями, чей личностный и творческий облик заслуживает внимания с точки зрения рассмотрения их творческой деятельности именно как феномена личностной интерпретации.
Актуальность исследования обусловлена принципиальной значимостью для современного искусствоведения проблематики личностных мотивов и нетривиальных итогов интерпретации.
Марина Цветаева как драматург-интерпретатор представляет особый интерес для искусствоведов, культурологов, практиков театра, режиссеров и актеров. Для инспирирования такого интереса существуют следующие основания:
- пренебрежение обыденностью и пристрастие к преображению реальной жизни, осуществляемое Цветаевой через соотнесение реальности (себя самой, людей, ее окружавших, обстановки, событий) с художественно-образным миром произведений искусства, позволяет рассмотреть личность поэтессы как интерпретатора художественного опыта классиков и современников и реального опыта собственной жизни;
- личность Цветаевой как интерпретатора значима и в силу того, что поэтесса, обладая высоким уровнем интеллекта, крайней независимостью
суждений и предельной искренностью в их выражении, демонстрировала качества, позволяющие не только интерпретировать, но и создавать новые произведения;
- особый интерес представляет личность Цветаевой как интерпрета-тора-драматурга, поскольку драматургия Цветаевой — одна из наименее изученных в искусствоведении сфер ее творческого наследия. Особенно важным представляется воссоздание этого образа в силу того, что театральное искусство расценивалось поэтессой как чуждое ее творческой индивидуальности.
Проблема исследования
С окончанием советской эпохи и снятием идеологических запретов отечественный театр получил возможность брать в качестве драматургической основы спектакля любой литературный материал, в том числе произведения авторов Серебряного века. Прочно вошли в репертуар современных театров спектакли, поставленные по мотивам нескольких произведений одного или нескольких авторов. Тем не менее, разнообразная по драматургическому наполнению постсоветская постмодернистская театральная культура пьесы поэтов-лириков Серебряного века оставила почти без внимания. Причина отсутствия театральных прочтений драматургии Цветаевой, вероятно, заключается в не до конца осознанных особенностях драматургии поэтов-лириков, их глубоко личной, лирической окраске, требующей вовлечения в спектакли по таким пьесам автобиографического и культурно-исторического контекста, в условиях которого эти произведения были созданы. Почти отсутствуют литературоведческие и искусствоведческие работы, вскрывающие этот контекст. Наше исследование в определенной степени заполняет имеющуюся лакуну.
Цветаева, поэт-лирик, рассматривается в новой для искусствоведческой традиции «роли» драматурга-интерпретатора, причем интерпретатора как собственного биографического опыта, так и художественного опыта классиков и современников. В связи с этим выявляются ее характерные черты в аспекте контекстуальных взаимосвязей (в рамках личностных уст-

—- и эти слова мне говорились иначе, чем мидинетке или актрисе, уже потому что не радостно, а испуганно, восхищенно-устрашенно — и устра-шенно побеждало, т. е. человек из орлиных когтей моего восхищения: вос-восхищения — вырывался — или я сама выпускала — и —- разбивался? Нет, потерев лоб или затылок — разгибался как резиновый. И жил дальше. А я жила — дальше, то есть дальше писала. Это история моей каждой любви», — фиксирует Цветаева свой горький опыт попыток найти понимание и преодолеть тягостное одиночество [43, 606].
Ощущение духовного вакуума, на существование в котором Цветаева чувствовала себя обреченной, должно было восприниматься поэтессой особенно остро. Ведь ей, как женщине, по свидетельству теоретиков гендерного подхода, должно было быть свойственно и, действительно, было свойственно стремиться к межличностным контактам, финал которых почти всегда был один — разрыв отношений. Проблема усугублялась тем обстоятельством, что если обычная женщина ориентируется на межличностные отношения, так как в них «в полной мере может проявиться ее физическая, женская, привлекательность» [77, 179], то Цветаева, вступая в контакты с мужчинами, ставила акцент не на внешнем, женском в себе, а на духовном, внутреннем. «...Я ведь дух, душа, существо. Не женщина к вам писала и не женщина к вам пишет, то, что над, то, с чем и чем умру», — признается Цветаева в письме к А. Бахраху [120, 281]. Это «над» было душой Цветаевой, которая была отмечена печатью повышенной сложности, сложности души поэта. Таким образом, поэтесса вела себя в манере, больше свойственной мужчине, ставящим в общении акцент на исключительности своей внутренней индивидуальности. И сама Цветаева воспринимала и истолковывала себя, прежде всего, как поэта, которого в ней было так много, что для женщины оставалось ничтожно мало. «Бог меня — одну поставил / Посреди большого света. / —- Ты не женщина, а птица. (Подчеркнуто мной — Т.К.) / Посему: летай и пой!» [51, 455], — отмечает Цветаева свою полоролевую особенность — смещение акцента с женского на поэтическое, творческое начало в себе.