Образно-смысловая оппозиция "жизнь" - "смерть" в произведениях Л. Н. Толстого 1880-х годов

• Автор: Нагина, Ксения Алексеевна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 1998
• Место защиты: Воронеж
• Количество страниц: 213 с.

СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
ГЛАВА 1. ЭВОЛЮЦИЯ ТОЛСТОВСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ЖИЗНИ
И СМЕРТИ В 50-70-е ГОДЫ
ГЛАВА 2. ТЕНДЕНЦИИ ТОЛСТОВСКОЙ МЫСЛИ, ЛОГИЧЕСКОЕ И ОБРАЗНОЕ В РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ 80-х ГОДОВ
ГЛАВА 3. “ЖИЗНЬ” И “СМЕРТЬ” В ПОВЕСТЯХ 80-х ГОДОВ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ССЫЛКИ И ПРИМЕЧАНИЯ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ВВЕДЕНИЕ
В творческом и жизненном пути Льва Толстого выявляется некое организующее начало, которое не просто стимулировало все его поиски и открытия, но безраздельно подчиняло себе все его существо, завладевало его мыслями и духом, накладывало свою печать на каждое его творение. От первого художественного произведения - повести "Детство" - до последнего -повести "Хаджи-Мурат" - этим организующим началом служила у Толстого проблема жизни и смерти. "Едва ли найдется не только в одной нашей, а и во всемирной литературе писатель, - писал Н.К.Михайловский, - который уделял бы столько внимания смерти, как гр. Толстой: И дело здесь не в количестве только... <...> Смерть, как жестокий, неумолимый, страшный враг жизни столько же занимает гр. Толстого, как и сама жизнь, и именно в качестве врага последней, а вместе с тем и самого гр. Толстого" (1). Центральную коллизию толстовского творчества критик усмотрел в оппозиции жизни и смерти.
Русская литературная критика и философия конца XIX - первых десятилетий XX века придерживались такого же мнения. Д.С .Мережковский и М.Алданов, Л.Шестов и И.А.Бунин, Н.А.Бердяев и В.В.Вересаев глубинным противоречием между "первобытной мудростью" (2), "неодолимым чутьем жизни" (3) и "чрезмерным страхом смерти" (4) объясняли нравственно-религиозный переворот в духовных проявлениях Толстого, жажду подвижничества и проповеди, перерывы в его художественном творчестве, поиск новых художественных жанровых форм, обращение к жанрам трактата и исповеди, начиная с 1880-х годов. В силу неоднократно отмечаемой ими в личности Толстого страстности и стихийности натуры разрешение антиномии жизни и смерти захватило все его существо и "впервые - по словам С.Цвейга, - с такой гигантской силой вступил человек в борьбу с невыразимым трагизмом тленности, впервые так решительно противопоставил вопрос судьбы человека вопросу судьбы человечества..." (5)

С 1880-х годов в творчестве Льва Толстого возникает стремление преобразовать литературу, науку и философию, подчинив их этике. "Основные темы, которыми всегда была занята мысль Толстого, - замечает
В.В.Зеньковский, - сходятся, как в фокусе, в его этических исканиях. К идеям Толстого действительно уместно отнести характеристику их, как системы "панморализма" (6). Философу В.В.Зеньковскому принадлежит и важное для нас наблюдение относительно того, насколько прочно и болезненно срастается жизнь писателя с его религиозно-философскими построениями: несмотря на "острый и навязчивый рационализм", который их определяет, ” в его "панморализме” есть нечто иррациональное, непреодолимое. Это не просто этический максимализм, а некое еамораспятие <...> Это была настоящая тирания одного духовного начала в отношении ко всем сферам жизни..." (там же).
Исходя из указанного своеобразия толстовской мысли, заметим, что динамика и результативность диалога "жизни" и "смерти" в творчестве Толстого 80-х годов соотносится с событиями жизненной и духовной биографии писателя, о чем свидетельствуют материалы его дневников и писем. Но этот подход неизбежно влечет за собой вопрос о соотношении мировоззрения и художественного видения Толстого. М.М.Бахтин определил опасность одностороннего биографического подхода к художественному произведению, предостерегая от подмены "основного творческого принципа отношения героя и автора" "пассивными и трансгредиентными творящему сознанию психологическими и социальными отношениями и факторами" (7). В результате - "герой и автор оказываются не моментами художественного целого произведения, а моментами прозаически понятого единства психологической и социальной жизни" (там же). М.М.Бахтин, как и другие ученые, настаивал на недопустимости "смешения автора-творца, момента произведения и автора-человека, момента этического, социального события жизни" (8).

самосохранения, ее существование замыкается на плотских желаниях, ей неприятны проявления жизни в окружающих людях, даже собственных детях. Умирающая и близкие ей люди даже и не пытаются проникнуть в суть происходящего, что передается Толстым символическим рядом "закрытых лиц": "муж закрыл лицо платком" (5,57), "муж больной закрыл лицо руками" (5,61), "больная сморщилась и закрыла глаза" (5,63). Этот подбор деталей как бы иллюстрирует слова из цитируемого псалма: "смущаются и скрывают лицо свое" (5,64). Страх смерти на таком уровне мировосприятия не преодолим.
Гораздо более вероятно его преодоление у "героев саморазвития и самооценки", оно связано со сложной внутренней работой, направленной на поиск смысла жизни, неуничтожимого смертью. В сознании Дмитрия Оленина, родового героя этой категории, наблюдающего, как терские казаки вписаны в мир, возникает антитеза "естественной жизни", прекрасной, гармоничной, свойственной природе, и "противоестественной" - созданной цивилизованным человеком. Поддаваясь на время обаянию "естественной жизни", Оленин видит и ее теневые стороны (8). В черновой редакции "Казаков" Толстой гораздо сильнее подчеркивал апологию естественности, которой проникнута повесть. Там в письме Оленина к приятелю читаем: "Посмотри на каждое растение, на каждое животное: не видно ли величайшего разнообразия в исполнении этого вечного таинственного закона? И разве таинственность разоблачилась с той поры, как я понял закон растений? Тем более, закон, которому я подлежу? И разве во мне лежит боязнь правды, а не потребность ее? Во всех отраслях развития человечества тот же закон: сознательное подчинение простейшим законам природы, которые при первоначальном развитии кажутся нечеловеческим1' (6,165-166).
"Субстанция человеческого лежит в природе, а не в обществе, - заключает Е.Н.Купреянова, исследуя художественную структуру повести. - Это манифест, безусловно, не только героя, но и автора повествования. Однако неокончательный, в силу недостаточной прояснены ости выраженной в нем