Л. Д. Зиновьева-Аннибал. Творческая эволюция

• Автор: Алёшина, Светлана Владимировна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 1999
• Место защиты: Липецк
• Количество страниц: 213 с.

Содержание
Введение

Глава I. Формирование личности Л. Д. Зиновьевой - Аннибал.
§ 1. Истоки характера
§ 2. Влияние демократических идей на первые литературные опыты (этюды “Два берега”, “Неизбежное зло”) 20 § 3. Крушение жизненной схемы
Глава II. Творческое самоопределение Л. Д. Зиновьевой - Аннибал.
§ 1. Обретение “двуединства” в союзе с Вяч. Ивановым
§ 2. Попытка “разомкнуться” навстречу миру в раннем творчестве Л. Д. Зиновьевой - Аннибал ( драма “Кольца”, критические эссе, лирические миниатюры.)
Г лава III. Драма преодоления индивидуализма.
§ 1. “Диотима”: пытка воплощения
§ 2. “Изживание” жизненной неудачи: повесть “ Тридцать три урода”
§ 3. От трагедии “Тридцати трех уродов” к фарсу “Певучего осла”
§ 4. Сборники “Трагический зверинец”, “Нет!”: путь к “светлому свету”
Заключение
Библиография

ВВЕДЕНИЕ
Рубеж XIX и XX столетий - сложное время в истории мировой, в том числе, русской литературы.
Один из известных деятелей той поры, Д. Мережковский, претендовавший на лидерство в среде модернистов, писал о “мучительной борьбе” и “глубоком контрасте” двух начал в культуре, завещанных человечеству XIX веком. С одной стороны, отмечал он, это был век “материалистический”, “все отрицающий”, позволивший людям вкусить от плода познания и возомнить себя равным богам; с другой - то была эпоха “еще небывалого научного и художественного мистицизма, неутолимой потребности новых религиозных идеалов, подготовительной работы еще неясного ... но творческого движения” (94, с.125).
И, хотя к началу следующего столетия в борьбе двух названных начал перевес явно стал принадлежать последнему (“Соловьев победил Чернышевского” (72, с.322) по выражению Бердяева), все же XX век наследует, говоря словами автора “Христа и Антихриста”, “новое, еще небывалое сочетание веры и сомнения, научной критики и религиозного экстаза, творчества и разрушения” (94, с. 127).
Отсюда - своеобразная двойственность в поэтических, философских, даже религиозных исканиях людей наиболее образованного и одаренного культурного слоя. Н. Бердяев говорил о появлении в это время людей “двоящихся мыслей” (73, с. 142), к коим причислял того же Д. Мережковского, Вяч. Иванова и некоторых других (кстати говоря, этот список может быть продолжен и именем самого Н. Бердяева, бывшего одно время весьма заметной фигурой в символистских кругах).
Символизм, также возникший, в определенном отношении, как реакция “отрицания” на чрезмерно рационалистическое, позитивистски

приземленное сознание второй половины XIX века, по замечанию Е. Ермиловой, с самого начала не хотел быть чисто литературным и умозрительно - философским течением, ограничиваясь постановкой исключительно литературных проблем, не хотел быть “только искусством”, но прежде всего - мироощущением и умонастроением (78, с.7). Так, В. Ходасевич пишет о символизме как об особом “ордене”, требовавшим от узкого круга “посвященных” полного подчинения не только взглядов, касающихся искусства, но самой жизни. Символисты сознательно пытались разорвать, “размыть” грань между творчеством и жизнью, слить их в единое целое. Парадоксально, но “дар писать” и “дар жить” (136, с.8) ценился в то время практически одинаково. Поэтому такие “художники” как, скажем, Модест Дурнов или Нина Петровская, “создающие “поэму” не в искусстве .., а в жизни” (136, с.8), довольно часто появлялись в то время.
Справедливо, хотя и едко, характеризуя специфику символического сознания, В. Ходасевич указывает и на главный “грех” символистов: в погоне за “саморазвитием” личности они стали неразборчиво относиться к самой цели такого развития; “горение”, приветствовавшееся ими, могло совершаться и во имя Бога, и во имя Дьявола, требовалось лишь его “полнота” (136, с.9). “Эстетомания” переходила в своеобразную мистику (если не мистификацию) и легко соскальзывала в чертовщину” (92, с.536), -писал и С. Маковский.
Более того, желание постоянно и в жизни соответствовать своей очередной творческой идее заставляло людей этого круга постоянно перестраивать, “корректировать” свою жизнь, подгонять ее под придуманные ими же теории, а отсюда - стремление “к непрестанному актерству перед самим собой - к разыгрыванию собственной жизни как бы на театре жгучих импровизаций” (136, с. 11). Возможно поэтому среди символистов так часты искореженные, сломанные или, по меньшей мере, “трудные” судьбы.

Но такая тихая семейная жизнь продолжается недолго. Давно уже было ясно, что Сережа - не просто нервный беспокойный ребенок, а ребенок больной, требующий лечения. Сначала ему помогла операция, но к зиме 1890 г. состояние ухудшилось, участились нервные припадки по ночам. И Л. Д. Зиновьева вместе с детьми едет в Вену для лечения сына. Конец зимы и весну 1891 г. она проводит там практически одна (Анюту, семнадцатилетнюю няньку, вряд ли можно считать серьезной помощницей) с двумя совсем маленькими детьми (один из которых тяжело болен) на руках. Причем необходимости так истязать себя не было. К. Шварсалон, узнав об ухудшении здоровья Сережи, сразу высказал “доводы относительно необходимости обоим быть с ребенком в такое важное время” (60, л.26, об.). Кроме того, можно было бы нанять сколько угодно опытной прислуги (дедушка, Д. В. Зиновьев, конечно, ничего не пожалел бы для внука). К. С. Шварсалон даже упрекает жену в “скупости” и в желании самой себе создавать “подвиги и истязания” (60, л.26). На что Л. Д. Зиновьева, задетая за живое упреками мужа, разражается громкой тирадой, оправдывающей ее жертву, - покуситься на святое она не позволит никому. “Мне же первой было бы легче, - пишет она К. Шварсалону, - если бы ты снял часть ответственности и нелегких забот. Только я не виновата, что при мысли о тебе, при первой моей просьбе бросающим всякое дело и тратящим несколько десятков рублей на поездку сюда и обратно - мне тотчас представляются длинные вереницы жен и мужей, разделенных годами и не смеющих и думать о свидании, т.к. у них нет в карманах чужих денег. Эти деньги не жгут только пока мы работаем, когда же начнем жить только для себя и семьи, они станут нам отвратительны” (60, л.26, об.). Она призывает мужа решать вопросы “не сердцем ... а разумом или, по крайней мере, и тем и другим вместе” (60, л.32, об.). И как последний аргумент: “Мне по чести кажется, что тебе не следует примешиваться к нашей скучной и печальной