Стихотворное наследие Катенина : Вопросы текстологии и научного комментирования

• Автор: Акимова, Марина Вячеславовна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2000
• Место защиты: Москва
• Количество страниц: 184 с.

A poet can survive anything but a misprint.
O. Wilde
Введение
Брюсов говорил: “Я хочу жить, чтобы въ исторш всеобщей литературы обо мнк было двгк строчки” (Ходасевич 1976, 39). Катенин, снискавший репутацию хвастливой ничтожности (см.: Gagarine 1824, 184; Катенин 1934, 628; Чебышев 1911, 15), скромнее смотрел на свою миссию. “<...> для благородной цкли жить послк смерти я написалъ довольно, если оно хорошо <...>” (Катенин 1911, 46). Поэт не ошибся. Сейчас уже не столь остро прозвучали бы слова Тынянова о том, что “по отношению к архаистам в истории русской литературы учинена несправедливость, в которой сказывается влияние победившего литературного течения” (Тынянов 1926, 216). Литература о старшем современнике Пушкина велика. Но в 1920-е гг. в поле зрения ученого находились лишь немногочисленные заметки, в которых на первый план выступала биография поэта и, прежде всего, история его взаимоотношений с Пушкиным, Грибоедовым, Вяземским (см.: Андреев 1853; Анненков 1855, 55—61, 67, 288; Бартенев 1855, 591; 1881, 144 - 145; Петухов 1888, 561—568; Катенин 1893, 625—634; ОА, I, 507—508; Миллер 1900, 27—34; Бертенсон 1909; Пнксанов 1909; Чебышев 1911, 9—10 и др.).
Формулирование эстетической позиции, особенностей слога Катенина, по-видимому, не вызывало затруднений: авторы первых научно-критических статей о нем опирались не на результаты собственного стилистического, герменевтического анализа текстов, а на декларации их автора. Так, например, В. И. Боцяновский писал, что в поэзии Катенин проводил принципы “правдоподоб1я” и “натуры”, и ссылался на катенинскую критику пьес, ход которых невероятен и лишен естественности (1893, 631 - 632). Впоследствии публикатор писем к А. М. Колосовой повторил свою характеристику Катенина как искателя “правдоподобля” и “натуры” уже без ссылки на эпистолярию, и эта фраза появлялась затем еще в нескольких пособиях по истории литературы (см.: Боцяновский 1897, 548, Пыпин 1899, 334; ОА, I, 508). “Правдоподобие” и “натура”, действительно, были для Катенина основополагающими эстетическими категориями, и свидетельства тому можно обнаружить не только в его письмах, но и в “Размышлениях и Раэборах”. “Какъ много прекраснаго не вышло въ сихъ романическихъ поэмахъ <в итальянских romanzo XV -XVI вв.. - М. А.>, - восклицал Катенин, - паче всего въ Арюстовой, можетъ быть, еще прекраснейшее вышло бы, если бъ Стихотворцы съ намкрешемъ не переступали за век предклы натуры и правдоподоб1я” (Катенин 1830а, II, 39; см. также I, 70, 72, 86, 88; II, 252). Не менее важными в катенинских суждениях о словесности выступают и понятия “истины”, “простоты”, “приличия” (см.: Катенин 1830а, I, 71, 151, 266; II, 46—47, 55, 252—253, 284 и др., а также: Вишневская 1963, 95—100, 112). Однако, можно ли, как это сделано в позднейшей работе, при анализе стихотворений оперировать терминами, значение которых не определено (см.: Рудаков 1998, 223)?
Еще одним расхожим в прошлом веке представлением стала убежденность в “классицизме” Катенина. “Приверженец французского псевдо-классицизма”, - по мнению прежних историков поэзии, этих слов было вполне достаточно для того, чтобы адекватно

передать особенности катешшской поэтики (Боцяновский 1897, 547; Пыпин 1899, 299; ОА, I, 508; Миллер 1900, 31; ср.: А. А. Осипов, ‘ П. А. Катенин (1792—1853)’, ИРЛИ, ф. 263 (Н. В. Дризен), е. х. 381, л. 5, 19). Симпатии Катенина к Расину и Корнелю хорошо известны, но, опять-таки, это факт его биографии, а не творчества.
Ясно, что подобные характеристики, приставшие к Катенину наподобие ярлыка, не могли удовлетворить Тынянова, который задумал написать портрет поэта, максимально приблизившись к его эпохе (см.: Тынянов 1926, 240—241). Ученого интересовали, прежде всего, такие черты художественной техники, которые были значимы либо с точки зрения истории жанров, либо для эволюции стиха и поэтического языка. Ему важно было поместить изменяющийся образ своего героя в движущийся литературный контекст. Современная Катенину критика, отзывы о нем других поэтов, рассыпанные в письмах, эпиграммах и пародиях, помогали Тынянову “ущупать” те самые “существенные”, “конструктивные” элементы, которые проявляются на синхронном уровне то как архаизм, то как новаторство (Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977, 570; 530; 523, 521, 510; Тынянов 1929а, 12, 15; 1977, 282—283) Младоархаистическая составляющая катенинского облика, - пожалуй, главнейшая деталь концепции Тынянова - не является неким открытием в “Архаистах и Пушкине”. Группу писателей, убежденных в том, что “надобно<...> заимствовать силу и краски у своего народа, и воскрешать старинный <...> быть, древний языкъ, древтя понятая”, во многом наследников шишковского пуризма, резко противопоставлявших себя карамзинскому направлению, впервые обозначил в печати К. Полевой (Полевой 1833, 566). Еще раньше, в 1825 г., Кюхельбекер отчетливо определил два противоборствующих лагеря, в каждом из которых выделялись старая гвардия и молодая: “Германо-Россы и PyccKie Французы <то есть карамзинисты. - М. А.> прекращаюгь свои междуусобицы, чтобъ не (?) соединиться имъ противу Славянъ, равно имЕощихъ своихъ Классиковъ и Романтиковъ: Шишковъ и Шихматовъ могутъ быть причислены
къ первымъ; Катенинъ, Г... <Грибоедов. - М. А>, Шаховской и Кюхельбекеръ ко вто-рымъ” (Кюхельбекер 1923, 74). О проекте “Обозрения российской словесности
1824 года” для “Мнемозины” стало известно только в 1923 г. Тынянов использовал как материалы, опубликованные Б. В. Томашевским, так и концепцию К. Полевого, о которой ему мог напомнил Н. К. Пиксанов; исследователь справедливо полагал, что, не принимая во внимание “шишковизма” Катенина, невозможно объяснить странностей его романтических выступлений (Пиксанов 1909, 67 - 69; Тынянов 1926, 241; 387 примеч. 45; ср.: Гришунин, Чудаков 1968, 385 примеч. 3; Шапир 1996в, 64).
Тынянов, таким образом, возвел в “доминанту” характеристику поэта, найденную прежде, хотя для самого ученого понятие “шишковизм” было и беднее и в то же время объемнее более конкретного “младоархаизм” (см.: Тынянов 1926, 242). Метод обнаружения “сути” творчества, его “идеи”, “доминанты”, “ядра”, примененный Тыняновым, подверг серьезной критике Б. И. Ярхо. Философские основания школы Geistesgeschichte, которая учит, как можно реальную “множественность”, “многообразные свойства (признаки)" объекта изучения “свести<...> к одному принципу”, восходят к В. Дильтею (см.: РГАЛИ, ф. 2186, on. 1, ед. хР. 41, л. 21; Ярхо 1997, 261 - 262 примеч. 5). “Обычно”, по наблюдениям Ярхо, дело обстоит так, что “«исследователь» берет наугад какую-нибудь сентенцию из своего объекта, подвергает ее произвольной эк-

зсгезе, подгоняет под нее несколько важных мест из сюжета, а затем восхищается, как это «всё» (!) в стройном целом «подчинено одной идее» ” (РГАЛИ, ф. 2186, оп. 1, ед. хр. 41, л. 250; ср. в публикации Гаспарова, 1969, 508). Эти слова, сказанные по поводу способа нахождения идейной концепции произведения, несомненно, можно отнести и на счет Тынянова, у которого “доминанта”, в том числе, означала главенствующий “фактор” произведения или системы, подчиняющий все остальные (Тынянов 1927, 102— 103). Если жанр “входит в литературу, приобретает свою литературную функцию именно <...> доминантой” (Тынянов 19296, 41), то, очевидно, и автор остается в памяти грядущих писателей чем-то таким, что было актуальным и полезным для его современников.
Несмотря на то, что младоархаизм выглядел в очерке Тынянова чисто интуитивным обозначением “сущности” катенинской художественной программы, его проницательные выводы о роли Катенина в истории русского поэтического языка остаются неоспоримыми: их никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть1. Так, например, не получила развития мысль Тынянова о связи разговорной интонации и стиля трехстопников Катенина с поэзией Некрасова (см.: Тынянов 1926, 234—235). Тынянов видел сходные ритмикосинтаксические фигуры в “Ольге”, песни Мэри из “Пира во время чумы” и в лирике Блока, что позволило ему сделать вывод о канонизации приема, испытанного вначале Катениным:
Так весь день она рыдала,
Божий промысел кляла,
Руки белые ломала,
Черны волосы рвала
(Тынянов 1926, 233)
И это наблюдение как будто оставлено без внимания - не потому ли, что по фактам, собранным Тыняновым, трудно понять, о каком приеме идет речь, а тем более проследить его эволюцию.
Зато продуктивными оказались гипотезы о связи восьмистишия, которое Катенин выдвинул в качестве аналога итальянской октавы, с пушкинскими октавами (Тынянов 1926, 237—238; Томашевский 1956, 489 примеч. 139; Эткинд 1965, 7, 19—22; Харлап 1980, 221, 226—229; Фомичев 1984, 129). Целую литературу породила полемика между Гне-дичем и Грибоедовым по поводу “Ольги” Катенина и “Людмилы” Жуковского, переведенным из Бюргера (Томашевский 1956, 543—544, Мордовченко 1959, 148—153; Холмская 1959, 306—328; Немзер 1991). На кульминационный характер этого эпизода
1 В ряде работ поиск специфики катенинского творчества при помощи маяков классицизма и романтизма можно рассматривать как полемику с идеями Тынянова (см.: Гришунин, Чудаков 1968, 384; 388 примеч.
57 с библиографией исследований; Фомичев 1992, 15). М. И. Гиллельсон, оспаривая тыняновскую хронологию “литературной борьбы” середины 1810-х - 1820-х годов, выделяет три типа романтиков: “правоверные” романтики (Бестужев, Н. Полевой), “истинные” романтики и поэты типа Кюхельбекера, к которым следует причислить и Катенина (см.: Гиллельсон 1969, 98—100). Краткий обзор прежних суждений о направлении катенинской эстетической мысли и развитие концепции Тынянова см.: Вишневская
1963, 84—85, 113 и дР.

зато ввел другое, также характеризующее действия чудесного кузнеца: Онъ Въ рядъ жи~ выхъ картинъ сковалъ ихъ творчимъ млатомъ. “Молот” взят у Гомера (II. 18.477). Весь же стих варьирует, скорее всего, строку II. 18.482: <...> 710181 §си5аТ.а noXkà l8uujon TtpaTUÔEOOlV (в переводе Гнедича: Множество дивного бог по замыслам творческим сделал). Заметим, что лексика стихов прежнего варианта ближе к гомеровской.
Зачеркнутый эпитет дышущие (картины) должен был заменить первую редакцию: металлы одушевились в образах. Следовательно, откинутое прилагательное приняло неординарное значение ‘одушевленный’. Однако тот же смысл гораздо лучше передает атрибут “живой”, который мы и читаем в новейшем варианте (ср. франц. animé = одушевленный, живой). С другой стороны, выражение “живыхъ (картинъ)” поэт мог позаимствовать из дальнейшего рассказа об изображенном на щите (II. 18.539—540), в переводе Гнедича: В битве, как люди живые, они нападают и бьются <...>.
Слова печатного текста Поножья: олово имеют параллель в “Илиаде” (18.613): После из олова гибкого сделал ему и поножи (перевод Гнедича). Правка представляет собой отступление от древнегреческого источника; она была продиктована, вероятно, нежеланием повторять существительное “олово”. Медь світлая: броня упрощает гомеровское: <...> 9<врг|ка cpaEivôiepov Tiupoç aùyfiç <...> (=панцирь более светлый, чем сияние огня; 18.610). В окончательной редакции стих передан точнее: устранена “медь” и сохранено
сравнение какъ яркш пылъ, броня.
стр. 83 (л. 56) - 84 (л. 56 об.) л. 55 об.
Твой лавръ въ ЭлладГ разцвктетъ:
МудрГйшш тамъ законодатель Твои сокровища сбереть;
И Асш завоеватель
Ихъ злату Кира предпочтетъ;
К стихотворению “Старая быль”
стр. 88 (л. 60 об.) л
«Ступайте жъ, снесите ко всЬмъ по домамь «Отъ Князя прішіітнос слово;
«Надкждой награды внушите пквцамъ „А зовъ мой и къ старымъ и къ новымъ
«И жаръ и усердіс ново; Відь старое было же ново;
«И завтра, чтобъ в полк какъ выйду самъ,
«Все къ празднеству было готово.»
Катенин иногда поправлял стихи по совету Бахтина. О совместной работе поэта и издателя над “Старой былью” известно по письму Катенина от 17 апреля 1828 г., а также по автографу стихотворения с пометами Бахтина. Судя по тому, что в письме обсужда ются те самые строки, которые отмечены в рукописи, ясно, что именно о них шла речь в