Эволюция тургеневского романа 1856 - 1862 гг. : Соотношение метафизического и конкретно-исторического

• Автор: Аюпов, Салават Мидхатович
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Докторская
• Год защиты: 2001
• Место защиты: Казань
• Количество страниц: 414 с.

ВВЕДЕНИЕ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава I. ФОРМИРОВАНИЕ ОППОЗИЦИИ «КОНКРЕТНО-ИСТОРИЧЕСКОЕ - МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ» В РОМАНЕ «РУДИН»

Выводы по первой главе
Глава II. ЧЕЛОВЕК И СУДЬБА В РОМА1ТЕ «ДВОРЯНСКОЕ
ГНЕЗДО» (РАВНОВЕСИЕ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ)
Выводы по второй главе
Глава III. НА ПУТИ К ВСЕОБЪЕМЛЮЩЕМУ СИНТЕЗУ
(«ПРЕХОДЯЩЕЕ - ВЕЧНОЕ» В РОМАНЕ «НАКАНУНЕ»)
Выводы по третьей главе
Глава IV. ОДИНЦОВА И ДРУГИЕ (О МЕТАФИЗИЧЕСКОЙ
СУЩНОСТИ РОМАНА «ОТЦЫ И ДЕТИ»)
Часть 1. Природа, любовь и женщина в «Отцах и детях».
Часть 2. Имя героя как выражение всеобщего, универсального начала
в тургеневском романе (Кирсановы в «Отцах и детях»).
Выводы по четвертой главе
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

ВВЕДЕНИЕ
Изучению романов И. С. Тургенева 1856-1862 гг. посвящена обширная научная литература. В целом история их изучения отражает логику исследования всякого классического литературного произведения: от
непосредственной, социально-исторической, «жизненной» интерпретации -к его более глубокому, философскому истолкованию, ведущему к осмыслению универсальной, «вечной» проблематики.
О такой направленности изучения этих романов свидетельствуют обзоры последних десятилетий о творчестве писателя1.
Интерес к философской проблематике, например, к вопросу о соотношении универсального, всеобщего и исторического, социальноконкретного в художественном мире Тургенева вообще, и в романах, в частности, возник уже при жизни их творца.
Так, современник Тургенева, критик Н. Н. Страхов, назвал «Отцы и дети» «всегдашним» романом, в котором автор во временном указал на вечное, отразил «общие силы жизни», стоящие выше главного героя2.
А. И. Герцен, комментируя финал «Отцов и детей», отметил его мистическую окраску3.
В конце XIX века поэт и критик С. А. Андреевский констатировал принципиальную исчерпанность темы «Тургенев и его время». «Тургенев «исторический», Тургенев - чуткий отразитель известной общественной эпохи - уже исследован вдоль и поперек», - писал он. «Но Тургенев «вечный», Тургенев - поэт (то есть певец высоких и вневременных истин -
С. А.) - не встретил еще должного изучения и объяснения, не заслужил еще подобающего поклонения и восторга...»4. Ему вторил М. О. Гершензон («Образы прошлого», 1912), полемизируя с сугубо историческим подходом к тургеневскому наследию: «Самым существенным в его творчестве считают именно «идею». В свое время его идеи действительно входили в умственный оборот и, может быть, сыграли свою роль; теперь от них никому не тепло,

они выдохлись давным-давно, а живым и жгучим для всех осталось в его творениях то, что он действительно любил: женщина и ее любовь»5.
Известный русский философ В. Н. Ильин отмечал в статье 1958 года наличие двух сторон в творчестве Тургенева: «дневную», солнечную и «ночную», мистическую. Последняя сторона, замечает он, «делает Тургенева не только первоклассным и совершено современным писателем, но еще и писателем будущего, в значительной степени опередившим оба века - XIX и XX»6.
Об интересе юного Тургенева к философским, мистическим вопросам, проявившемся уже в раннем сочинении «Стено» (1834) пишет Л. С. Журавлева в своих комментариях к «Мемориалу»7.
Между тем вопрос о механизме соединения, соотнесения частного, эмпирического (социального, конкретного, логически ясного) и всеобщего, универсального (трансцендентального, природно-вечного, таинственного) в творчестве писателя критиками символистской и иной направленности не ставился и не решался. Две стороны единого литературного мира Тургенева оказались разорванными, противостоящими друг другу в оценках критики конца XIX - начала XX века.
В ряде последующих работ первых десятилетий XX века о Тургеневе оппозиция «вечное - историческое» обозначалась, но не изучалась на уровне поэтики произведения.
Так, схематично, в общем виде о соотношении конкретноисторического и метафизического начал в творчестве Тургенева писал В. М. Фишер (1920), утверждавший, что в творчестве писателя над общественным элементом всегда «торжествует вечное, и художник побеждает
общественника»8. По выражению В. М. Фишера, писатель всегда метался между временным и вечным в своем творчестве: «Если ... Тургенев от ужаса вечности бежит к временному, то неудовлетворенность временным и ограниченным пробуждает в нем, с другой стороны, возвышенную тоску о вечном, непреходящем»9. По справедливой оценке А. Б. Муратова, «хотя

загадочную историю жизни своего приятеля и тем самым смягчить его настоящее душевное положение.
На все уверения, заявления Лежнева о высокой миссии своего приятеля последний отвечает каждый раз по существу одно и то же: «Нет, брат, я теперь устал, - проговорил Рудин. - С меня довольно» (V. 320).
В салоне Ласунской, в своей речи Рудин утверждал в качестве идеальной программы существования человека - «быть орудием высших сил», проводником провиденциальных идей и начертаний, одним словом, быть инструментом Бога. В эпилоге герой уже не заявляет, не повторяет своего программного тезиса, не отстаивает его. Ему об этом напоминает Лежнев: «Ты назвал себя Вечным Жидом... А почему ты знаешь, может быть, тебе и следует так вечно странствовать, может быть, ты исполняешь этим высшее, для тебя самого неизвестное назначение...» (V. 321). Эти слова Лежнева являются вариацией ключевого тезиса самого героя из III главы. Реакция Рудина на эти слова приятеля весьма показательна: «Ты едешь, -продолжал Лежнев, видя, что Рудин брался за шапку» (V. 321). Обыденный жест Рудина контрастирует с высокой патетикой Лежнева о «вечном», тем самым подчеркивается настоящее равнодушие героя к этим словам, к этой его оценке, давно ему известной и привычной. Да, Лежнев прав, такова доля Рудина, и ему от этого не легче, теперь для него это сказанное - только слова, слова, нисколько не облегчающие его настоящее мучительное душевное положение. В словах Лежнева есть утешение, но и только. Его слова о «высшем назначении» Рудина, слова справедливые, не могут разрешить «загадку» его жизни, указать выход из бесконечных житейских неудач и несчастий героя, помочь ему на самом деле.
Все высокие характеристики Лежнева не вызывают ответной благодарности Рудина или хотя бы согласия. В ответ — или возражение, или слова о страшной усталости, или обыденный жест, желание скорее закончить ненужный герою разговор о его «высшем назначении».