Своеобразие психологизма в рассказах Всеволода Иванова : 1920-1930-е гг.

• Автор: Ханинова, Римма Михайловна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2004
• Место защиты: Ставрополь
• Количество страниц: 225 с.

СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
ГЛАВА 1. Психологизм как особенность характерологии в рассказах Вс. Иванова
1.1 .Психология литературного героя в аспекте философии поступка
1.2.Диалог «Я - Другой» и деструкция деяния персонажа
ГЛАВА 2. Реальное и ирреальное в аспекте психологизма Вс. Иванова
2.1. Психология «измененного сознания» личности в условиях тоталитаризма
2.2. Психология абсурда
2.3. Онейросфера
ГЛАВА 3. Сюжетно-композиционные формы манифестации психологизма
3.1. Орбитная схема сюжета
3.2. Фантастическое в сюжетных коллизиях
й 3.3. Лейтмотив
3.4 Хронотоп
ГЛАВ А 4. Стилевые доминанты психологизма
4.1 .«Жестовый» психологизм
4.2. Приемы комического
4.3. Обсценная лексика
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

ВВЕДЕНИЕ
Специфика литературного труда такова, что его «конечные результаты вынесены за обычные рамки жизни (воздействие творчества художника на историю можно полно понять лишь через много лет после выхода произведения в свет)», поэтому «для полного самоосуществления писателю необходимо «дополнительное» время» (Борев, 2001. С. 456-457). Все эти особенности писательского бытия в XX веке в равной степени приложимы к биографии Всеволода Иванова (1895-1963).
«Лабиринтность жизни» новейшего времени способствовала тому, что «художественно-творческий процесс в XX в. похож на лабиринт, по которому бродит художник, иногда имея возможность зажечь свечу» (Борев, 2001. С. 457). Это неизменное стремление к творческому эксперименту, заявленное уже с первых шагов писателя, с его участия в группе «Серапионовы братья», с увлечения орнаментальной прозой, фантастическим реализмом, не покидало его, к какому бы жанру он ни обращался - рассказу, повести, роману, драме. Результаты были различны: классик при жизни, автор знаменитых «Партизанских повестей», он большую часть литературного пути в условиях деформации литературного процесса провел в борьбе с собой и властью за свою художническую самобытность. Показательно понимание им своего положения: «Обо мне Горький всегда думал неправильно. Он ждал от меня того реализма, которым был сам наполнен до последнего волоска. Но мой «реализм» был совсем другой, и это его не то чтобы злило — а приводило в недоумение, и он всячески направлял меня в русло своего реализма. Я понимал, что в этом русле мне удобнее и тише было бы плыть, и я пытался даже... но, к сожалению, мой корабль был или слишком грузен, или слишком мелок, короче говоря, я до сих пор все еще другой» [III, 8, 335-336]. То, что было истинно оригинальным, новаторским, не признавалось, критиковалось (повесть «Возвращение Будды», книга рассказов «Тайное тайных»),
отвергалось (романы «У», «Кремль», «фантастические рассказы»), потом выяснялось, что в фарватер за ним устремлялись другие. И то, что было ивановским, с горечью констатировал писатель (о «Партизанах» и «Бронепоезде»), становилось общим, чужим. «Принимали, пока не было лучшего. А когда появились Фадеев и Фурманов, мои идеи, согласно мнению критики, оказались не могши. Когда-нибудь, после смерти, они вновь будут могши, но тоже как-то по-другому» [III, 8, 516]. То, что это не было субъективистской позицией, подтверждается В. Кавериным: «Без сомнения, уже тогда Иванова больше всего интересовала та неожиданная, явившаяся как бы непроизвольной, фантастическая сторона революции и гражданской войны, которая никем еще тогда не ощущалась. Он раньше Бабеля написал эту фантастичность в революции как нечто обыкновенное, ежедневное...» (Каверин, 1975. С. 33). В то же время не самые его лучшие вещи (роман «Пархоменко»), созданные в духе социалистического реализма, принимались. По сути его творчество — часть возвращенной литературы XX века: публикация неизданного наследия, дневников, писем, новое осмысление опубликованного в работах Т. Ивановой, Л. Гладковской, Вяч. Вс. Иванова, Е. Папковой, М. Черняк.
И до сих пор Иванов остается писателем, «не прочитанным нами». Мнение В. Шкловского, высказанное в 1964 году, и через сорок лет остается справедливым. Это связано как с современной возможностью написания новой истории русской литературы XX века со стиранием белых пятен на творческой карте, пересмотром классического наследия, с учетом обретенных реалий истории, культуры, философии, психологии, новых концепций в литературоведении, так и с особым интересом ко времени становления новейшей русской литературы 1910 — 1920-х гг. Это, возможно, наиболее сложный, противоречивый, но необыкновенно продуктивный период в плане сосуществования, борьбы и взаимодействия различных литературных направлений, течений, школ, групп.
«тревожный, болезненный», Вс. Иванов сосредоточивается лишь на втором» (Краснощекова, 1980. С. 163-168). В то же время и к Иванову приложимы слова другого исследователя: «Важнейшей гранью сближения Бунина с эстетической системой модернизма стала смена традиционных представлений о событийности, сюжете как линейной истории характера, «биографии». Происходящее на рубеже веков усложнение психологической реальности, философских взглядов на проблему общеисторического развития в композиционном отношении повлекло за собой активизацию «внутреннего» действия, нередко разнонаправленного с сюжетной «логикой» (Ничипоров, 2003. С. 159).
1.2. Диалог «Я - Другой» и деструкция деяния персонажа
«Важнейшие акты, конституирующие личность, определяются отношением к другому сознанию (к ты), - писал М. М. Бахтин. — <...> Само бытие человека (и внешнее и внутреннее) есть глубочайшее общение. Быть -значит общаться. Быть - значит быть для другого и через него - для себя. У человека нет внутренней суверенной территории, он весь и всегда на границе, смотря внутрь себя, он смотрит в глаза другому или глазами другого» (Бахтин, 1986в. С. 330). Диалогическая ситуация «Я» и Другой предполагает действие, событие. «Со-бытие в мире с другими» позволяет «Я» выходить за пределы своей ограниченности, благодаря Другому разрывать замкнутость (ограниченность) «своего» мира и тем самым качественно преобразовывать собственную природу своего «Я». Причем для М. М. Бахтина переход границы «Я» представляется актом аксиологическим, изменяющим оценки и ценности. По сути Другой выступает в качестве структурирующего начала для моего «Я». Позитивная роль Другого в становлении личности аксиоматична, так как «Я» без Другого у Бахтина