Максим Грек в контексте русской книжности. Некоторые черты русской книжности конца XV - середины XVI вв. как симптомы кризиса средневекового сознания

• Автор: Кабанков, Юрий Николаевич
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2004
• Место защиты: Владивосток
• Количество страниц: 176 с.

Глава I. Максим Г рек - последний византиец русской книжности
1. Византия и ее духовное наследие: диалог и проблема синтеза культур
2. Проблема сакральности восприятия текста и его истолкования
3. Мировоззренческая проблематика последствий падения Константинополя: феномен Савонаролы и вопрос иночества
Михаила Триволиса в Сан-Марко и на Афоне
Глава II. Максим Г рек: практическая проблематика текстологии, переводов и «книжной справы»
1. Первый русский филолог Максим Грек у истоков славянского книгопечатания: проблема истолкования текста и его перевода как методология смысла
2. Максим Г рек - литератор в заточении. Судный контекст
Глава III. Максим Грек: кризис русского средневекового сознания и проблематика апологии Православия
1. Рационализация религиозного мышления как ересь и симптом кризиса русского средневекового мировосприятия: Максим Грек
и проблематика секуляризации религиозного сознания
2. Ересь «жидовствующих» как первое русское диссидентство: литература эпохи — pro и contra
3. Иосифлянство и нестяжательство как двуликий Янус эпохи:
Максим Грек и проблематика апологии Православия в русле идеи «Москва - Третий Рим»
Заключение
Список использованной литературы
Приложение
Актуальность исследования. Древо русской литературы взросло на духовной почве Православного христианства; объектом её отражения (рефлексии) изначально был человек как микрокосм, его психология, возможность воссвязи («ре-лигия») или реальность разрыва с Творцом. Русская литература ставит человека перед реальным выбором между добром и злом, поднимает проблему противостояния таких полярных понятий, как гедонизм (апология наслажденчества) и сотериология (учение о спасении), что указывает на возможность её практического воздействия на мотивацию поведения, волю и мировоззрение человека. Необходимо иметь в виду, что русская литература не только описывает реальные отношения между людьми, их поиски (или отвержение) Абсолютной Ценности (Бога) и возможности воссвязи с Ней, но и стремится обозначить определённый идеал этих отношений и возможностей. Русская литература как никакая другая не только отражает видимую реальность, но и намечает очертания должного упорядочивания микро- и макрокосма - человека и вселенной.
С этой спецификой обычно связаны некоторые трудности при восприятии и изучении русской литературы: возникает желание если не отторжения, то оспоривания её постулатов лишь на том основании, что она якобы мало совместима с реальной, текущей, всегда несовершенной жизнью, призыв к «реализму», «натурализму» и т.п. Здесь необходимо учитывать следующее: русская литература есть специфическая сфера культуры, в которой реализуется потребность человека в идеалах и ценностях; отсюда её близость и сопоставимость с литературой духовной. При сопоставимости необходимо, однако, четкое разграничение таких понятий, как книжность духовная и книжность светская. Различие проявляет себя уже на уровне целей и устремлений, т.е. в сфере задач, изначально, онтологически, стоящих перед той и другой литературами. Здесь важно отметить разнонаправленность векторов служения: в первом случае - служение Абсолюту как Творцу, во
втором - служение человеку как некоему абсолюту. Иными словами, есть необходимость говорить о функциональной центростремительное духовной литературы и центробежное литературы светской. Отсюда: если первая в сугубой соборности своей устремляется к стяжанию целостности мира в феномене Творца, то вторая в сугубой же своей развлекательности стремится к раздроблению, рассеянию, расточению и расщеплению этой целостности. Отметим, что функция «расщепительности» зачастую проявляет себя как чрезмерная художественность, как «любование» эстетическими эффектами, как пристальное внимание к деталям в ущерб целому.
Конечно же, категории «духовности» и «светскости» литературы на деле подобны сообщающимся сосудам. И точно так же, как духовное начало может размываться и нивелироваться началом мирским, так и мирское в свою очередь, растворяясь в духовном, тормозя мельтешение развлекательности, может вознестись при случае на, казалось бы, недосягаемую духовную высоту. Ближайшие примеры последнего - классические образцы русской книжности девятнадцатого столетия, соединившие в себе крестообразно горизонталь светского, мирского начала с вертикалью начала духовного. Русская литература - в отличие от многих проявлений словотворчества -одержима некоей обострённой рефлексией (буквально с латыни «гейехю» -«отражение», «обращение назад»). Иными словами, русская словесность изначально подвержена некоему духовному размышлению, исполненному смятения и сомнений, разрешение которых входит в её задачу; т.е. речь идёт о «религиозно-художественном анализе» определённых психических (душевных) состояний человека. В феномене восприятия русской книжности мы можем быть свидетелями (и участниками) определённой метаморфозы, когда мирская душевность становится синонимом горней духовности, заменяя и, в конце концов, отменяя последнюю. Речь идёт о тенденции к секуляризации («обмирщению») религиозного сознания человека, истоки которого на Руси возможно отыскать уже на рубеже ХУ-ХУ1 столетий. Секуляризация средневекового сознания напрямую связана с влиянием
бы и потому, что изначальные духовные ритмы мирочувствования православных ромеев много ближе к Востоку как таковому с его образноассоциативным мышлением, нежели к «непрепревзойдённой логике» рационализма, которым, несмотря на всевозможные «экзистенции», и поныне, как молоком легендарной волчицы, питает себя Запад, «одним лишь разумом доверившись Христу. // Но, оголивший миру дремлющие корни, // сей разум не осилит Славы горней - // ни в келье затворившись, ни в скиту, // пока душа, как охмелённый ловчий, // по дебрям рыскает, ощерившись по-волчьи, // и, как неясыть, слепнет на свету...». [150, 152]
Не желавшее мириться с постигшей страну катастрофой самосознание ромеев создавало легенды, в которых жили и надежда на грядущее возрождение, и убежденность в нравственном превосходстве покоренных. Хотя нужно сказать, что катастрофа покрыла собой византийскую цивилизацию, но никак не культуру и уж тем более - не религиозное, духовное начало. Рассказывали об окаменевшем императоре Константине, который погиб под стенами города, но оживет и воскреснет, когда Св. София вновь станет Православным храмом. Рассказывали о константинопольском патриархе Геннадии, который, благодаря своей мудрости, обрел милость и любовь самого «врага креста Христова» - турецкого царя; султан, якобы, часто беседовал с ним и будто бы даже «был оглашен к Христову пути», то есть, обучен правилам христианской веры и приготовлен к принятию христианства, а, может быть, и крещен.
Рано проявивший склонность к «словесным наукам», юный Михаил Триволис особенно внимательно слушал и надолго запомнил рассказы про «греческие книги», хранители античного и древнехристианского знания. Десятилетия спустя, уже на Руси, он будет много раз передавать эти рассказы, а его русские слушатели и собеседники неоднократно их воспроизведут, использовав для создания собственных концепций истории и культуры.
1 См. также: Рубеж № 4, Владивосток, 2003, с. 157-158; Дальний Восток № 1, Хабаровск, 2004, с. 186.