Поэтика безмолвия в русской литературе 1820-начала 1840-х годов : От "Невыразимого" В.А. Жуковского к "Мертвым душам" Н.В. Гоголя

• Автор: Маркова, Виктория Валерьевна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2005
• Место защиты: Тюмень
• Количество страниц: 193 с.

f ВВЕДЕНИЕ
ГЛАВА I. Эксплицирование феномена безмолвия в русской лирике и
драме 1820-1830-х годов
§ 1. Тематическое эксплицирование феномена безмолвия в русской
лирике 1820-1830-х годов
§ 2. Герой и сюжет русской драмы 1820-1830-х годов в аспекте
феномена безмолвия
ГЛАВА II. Поэтика безмолвия в русском романе 1820-начала 1840-х
годов: оформление оппозиции «демоническое - божественное»
• § 1. Поэтика безмолвия в романе в стихах «Евгений Онегин»
A.C. Пушкина
§ 2. Поэтика безмолвия в прозаическом романе «Герой нашего времени»
М.Ю. Лермонтова
ГЛАВА III. Проблема христианского преображения человека и поэтика безмолвия в историко-литературной перспективе русского романа (от «Мертвых
душ» Н.В. Гоголя к «Преступлению и наказанию» Ф.М. Достоевского)
§ 1. Поэтика безмолвия в «Мертвых душах» Н.В. Гоголя: поиск
"* эстетических возможностей пробуждения «внутреннего» человека
§ 2. Поэтика безмолвия в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»: восстановление «человека в человеке»
как решенная эстетическая задача
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ЛИТЕРАТУРА

Природа реализма русской классической литературы XIX века уже в конце 1970-х годов была предметом острых открытых дискуссий именно в аспекте сущностных характеристик, прояснения онтологических оснований явления [Кожинов 1978; Маркович 1978]. Актуализация традиции отечественной филологии по изучению исторической поэтики художественной словесности позволила через двадцать лет, в дискуссии на рубеже ХХ-ХХ1 веков, достаточно однозначно и предметно зафиксировать плодотворность и перспективность данного ракурса рефлексии национального эстетического наследия [Белая 1996; Манн 1996а; Янушкевич 1998 и др.].
Русская литература к двадцатым годам XIX века оказывается в ситуации уникальной и беспрецедентной: на нее возлагаются функции, которые в допетровскую эпоху выполняла Церковь, а в течение почти всего XVIII века - государство. Создание светской литературы в условиях секуляризированной культуры, а затем постепенное отдаление словесности от государства обусловили тот факт, что литература в начале XIX века «занимает вакантное место духовного авторитета», при этом на нее переносятся «многие традиционные религиозные представления» [Лотман 1996г]. Важной в этой связи представляется работа М.Н. Виролайнен «Речь и молчание» (2003), в которой единое пространство русской литературы осмысляется автором как «культурный космос». Смена культурных эпох связывается с изменением соотношения «ключевых устрояющих принципов миропорядка». Ученый выделяет четыре формообразующих начала мироустройства, свойственного русской культуре: уровень канона, уровень парадигмы, уровень слова, уровень непосредственного бытия. Допетровская эпоха - время «канона», который «обеспечивает единство первейших жизненных ориентиров и ценностей, единство в церковной вере, в суевериях, в житейском строе» [Виролайнен 2003: 20]. Канон как общий для
всех принцип мироустройства (неявленный, но живой и актуальный закон) реализуется в слове, характер которого жестко определен парадигмой. Парадигма «как особая номенклатура поэтического слова» [Виролайнен 2003: 40] обеспечивает связь между каноном и непосредственным бытием. Развитие русской истории, с точки зрения исследователя, представляет собой постепенное «сворачивание» четырехуровневой культуры (канон - парадигма - слово -жизнь) сначала до трехуровневой, а к 20-30-м годам XIX века - до двухуровневой. Исчезновение формообразующих принципов (сначала канона, а затем и парадигмы) приводит к тому, что русская словесность берет на себя все функции, присущие канону, и оказывается лицом к лицу с действительностью. Отсюда - небывалая нагрузка на слово: «В силу памяти о каноне слово знает свою сакральную природу; в силу памяти о парадигме оно мыслит себя как эталон. В условиях двухуровневой культуры эти функции совмещаются, что приводит в известном смысле к самосакрализации словесно-мыслительного уровня» [Виролайнен 2003: 56].
Повышение статуса личности, ее самоценности и неповторимости, ведет одновременно к раздробленности человеческого сознания и отчуждению индивида от мировой и социальной целостности. Писатели и мыслители XIX века ощущают этот процесс как угрозу разрушения единых духовных ценностей, утрату «бесспорного и непререкаемого» [Бахтин 1975: 145] языка. Изменение представлений о мировой целокупности и роли субъекта в ней отражается в постепенном переходе к качественно новой поэтике, рефлексируемом исследователями как переход от «эстетики тождества» к «эстетике противопоставления» [Лотман 1998], от традиционалистской, нормативной эпохи к неканонической, индивидуально-творческой, к поэтике художественной модальности [Аверинцев и др. 1994; Бройтман 2004; Михайлов 1988 и др.]. Вы-зреваемая в недрах эстетического сознания потеря абсолютности единого авторитетного источника, которым поверялась бы истинность или ложность челове-

стилистики «Горя от ума»» [Степанов 1982: 316], предопределяет и антитезу: Чацкий (умный говорун) - Молчалин (бессловесный глупец).
Здесь возникает первая проблема. Исторически сложившийся стереотип требует от умного человека как можно меньше слов, а человек болтливый всегда воспринимается как глупый, недалекий. У Грибоедова же все наоборот. Вот характеристика «умного» Чацкого со слов других персонажей. Софья о Чацком: «Он славно / Пересмеять умеет всех; / Болтает, шутит, мне забавно; / Делить со всяким можно смех»; «Остер, умен, красноречив». Фамусов: «Не служит, то есть в том он пользы не находит, / Но захоти - так был бы деловой, / Жаль, очень жаль, он малый с головой, / И славно пишет, переводит». А вот так Софья говорит о Скалозубе: «Он слова умного не выговорил сроду, - / Мне все равно, что за него, что в воду». Характеристику Молчалина пока ограничим лишь указанием на его «говорящую» фамилию.
Видимо, это несоответствие образа Чацкого традиционно сложившейся точке зрения и вызвало недовольство в восприятии современниками главного героя. A.C. Пушкин в письме A.A. Бестужеву в конце января 1825 года сомневается в уме Чацкого: «Все, что говорит он, - очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека - с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловым и тому подоб.» [Цит.: Грибоедов в русской критике 1958: 41]. Н.В. Гоголь в статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» пишет: «В досаде и в справедливом негодовании противу их всех Чацкий переходит также в излишество, не замечая, что через это самое и через этот невоздержанный язык свой он делается сам нестерпим и даже смешон» (VII, 372). Классикам вторят П. Вайль и А. Генис: «Если Чацкий глуп - все в порядке. Так и должно быть: человеку, исполненному подлинной глубины и силы, не пристало то и дело психопатически разражаться длинными речами, беспрестанно каламбурить