Проза С. Довлатова : экзистенциальное сознание, поэтика абсурда

• Автор: Федотова, Юлия Владимировна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2006
• Место защиты: Череповец
• Количество страниц: 178 с.

Глава I. Г ерой в лабиринтах несвободы
1.1. Книга «Зона»: «Весь мир - тюрьма»
1.2. «Заповедник» как «один из ликов "зоны"»
Глава II. Две модели существования героя в парадоксальной реальности
2.1. Американская действительность как инобытие героя («Ремесло» и «Марш одиноких»)
2.2. Мотив возвращения как сюжетообразующий в повести «Филиал»
Глава III. Трансформация сознания в мире абсурда
3.1. Проблема выбора в повести «Ослик должен быть худым»
3.2. Ситуация «отчуждения» в повести «Иная жизнь»
Заключение
Библиография

С. Довлатов (1941 - 1990) - один из известнейших и самобытных русских писателей второй половины XX века. Литературное наследие этого автора невелико по объему - оно представлено четырьмя томами прозы, что не мешает книгам С. Довлатова оставаться в числе не только самых читаемых, но и неоднозначно воспринимаемых читательской аудиторией произведений.
В критике и литературоведении продолжаются споры о месте писателя в мировом литературном процессе. Одни настаивают на принадлежности творчества С. Довлатова к классике, другие относят его книги к разряду хорошей массовой литературы. Такая разнородность мнений связана с тем, что «у Довлатова нарушена, смещена грань между литературой и нелитературой»1. Отношение к довлатовскому творчеству как явлению паралитературы зачастую строится на кажущейся легкости, юмористичности, неглубокости произведений. Например, А. Зверев с сожалением пишет, что читателям «кажется, будто перед ними всего лишь легкий язвительный фельетон, этакий сериал, составленный из превосходно рассказанных анекдотов. Изящно, непринужденно, остроумно, и сам рассказчик обаятелен необыкновенно, и в цепочке трагифарсовых нелепостей, из которых состоит его биография - ленинградского ли, таллиннского или заокеанского периода - кто же не различит нечто типичное и характерное для времени. Только, в строгом смысле слова, это, разумеется не литература. Это прелестная и увлекающе-отвлекающая от изнурительного повседневья юмориста-ка» . А. Генис отмечает, что простота, отличающая стиль Довлатова, была опасна для писателя: «Несмотря на всю простоту, а вернее, именно благодаря этой простоте, в Довлатове могут увидеть писателя не того уровня, которого он заслуживает. Его могут принять за юмориста, за хохмача, за эстрадника, за незатейливого обозревателя нравов. Могут перепутать его простоту с поверхностностью. Могут не заметить в его поверхностности продуманной позиции.
1 Курганов Е. Сергей Довлатов и линия анекдота в русской прозе // С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука - классика, 2001. С. 495.

Зверев А. Записки случайного постояльца // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука -классика, 2001. С. 357.
Могут эту позицию счесть безответственностью. Могут назвать безответственность легковесностью и бездумием. Короче, к Довлатову могут отнестись не всерьез»1.
Нередко к этому писателю относятся не то чтобы не всерьез, но весьма поверхностно, и причина такого «несерьезного» подхода к его творчеству, по мнению А. Зверева в установившейся репутации Довлатова как повествователя, привлекающего чем угодно: отточенностью стиля, занятностью фабулы, изо-

бретательным юмором, но только не своеобразием мыслей . Остроумие, изящество, юмор замечает в произведениях Довлатова каждый, но не каждый, а только вдумчивый и тонко чувствующий читатель может увидеть нечто несравненно большее, нежели легкость стиля и анекдотичность, понять, что Довлатов -автор, «тема которого - хаос»3. В противовес словам о творчестве Довлатова как «легком чтиве», «повседневной беллетристике» звучат слова о том, что Довлатов является последним классиком советской литературы, и останется таковым, когда исчезнет все остальное4, что «как всякое подлинное искусство» его проза «уникальна»5.
Истоки разногласий, когда критики и литературоведы высказывают об одних и тех же вещах прямо противоположные мнения, а читатели либо до слез смеются «от первой до последней страницы»6, либо, способные угадать, «почувствовать» весь айсберг, увидев лишь его вершину (знаменитая техника письма Хемингуэя), кроются в отношении к Довлатову-художнику, от историй которого одновременно «и больно, и смешно»7. Основной источник разногласий и разночтений, возможно, кроется в совершеннейшем отказе Довлатова от морализаторства, от гиперморализма, «то есть прямолинейного нравственного
' Генис А. Первый юбилей Довлатова // Звезда. 1994. № 3. С. 166.
* Зверев А. Шаг от парадокса к трюизму // Стрелец. 1995. №1.
3 Лэрд С. Ненавязчивые истины // Звезда. 1994. №3. С. 204.
Толстихина А. Нормальный человек в русской словесности // Общество. 2000. 24 августа.
* Каргашин И. Освобожденное слово // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001. С. 102. Зверев А. Записки случайного постояльца // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука
классика, 2001. С. 357.
7Иванова С. Нелишний человек// О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001. С. 90.

ные в тяжких преступлениях, опустившиеся на «дно жизни» люди, кажется, не располагает к светлым и высоким чувствам. Но любой из зэков прежде всего -человек, а значит, ничто человеческое ему не чуждо, может быть, не чуждо даже в большей степени, чем свободным гражданам. Охранники по отношению к женщинам ведут себя в книге часто куда более низко, даже - мерзко (эпизод с девушкой с выселки, Фидель и жена Купцова), чем преступники. Чувства заключенных возвышенней и бескорыстней, возможно, потому, что каждый уголовник, лишенный женского общества, жаждет любви, любви как чувства прежде всего, а не как физического акта, потому что «заключенному необходимо что-то, лежащее вне его паскудной жизни. Вне зоны и страха. Вне его самого. <...> Какой-то предмет бескорыстной любви. Не слишком искренней, глупой, притворной. Но именно - любви» (2, 93). Женщину на зоне называют загадочным словом «марцифаль», похожим на сплав «кефали с марципаном».
Заключенные не посягают на женщин, работающих в лагере, даже не потому, что это безнадежно, просто для них важнее «культ, мечта, наличие идеала» - «дополнительный источник света» (2, 93, 94). Женщина не как тело, но как мечта, идеал - для уголовников нечто неуловимое, райское, находящееся за пределами лагерного ада. Так сталкиваются две диаметрально противоположных категории - идеального, духовного, и плотского, телесного, душа и вещь.
Алиханов рассказывает смешную и трогательную историю любви шестидесятилетнего «истаскавшегося по этапам» (2, 107) уголовника Макеева. Он полюбил учительницу, которая работала в сельской школе в двух километрах от лагеря. Макееву не было известно имя женщины, ее возраст, он не видел ее лица. Он просто знал, что это женщина, и мог изредка наблюдать за ней, залезая на крышу барака. Стремясь выразить охватившее его чувство, Макеев нарисовал на стене барака ромашку и каждый вечер «стирал тряпкой один из лепестков». Лишь однажды пути заключенного и учительницы пересеклись, когда заключенных вели через поселок. Вся колонна, знавшая о любви Макеева, замедлила шаг. Старый уголовник кинул женщине пакет, в котором был самодельный пластмассовый мундштук. В ответ она сняла с себя вязаный шарф и