Поэтика хронотопического парадокса в русской прозе 1920 - 1930-х годов : П.Романов и С.Кржижановский

• Автор: Бирюкова, Елена Евгеньевна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2006
• Место защиты: Самара
• Количество страниц: 208 с.

Глава I. Парадокс: семантика явления и семантика понятия

Глава II. Парадокс «своего» - «чужого» пространства как формула

хронотопической модели произведения

§1. «Чужое» пространство как «своё» в творчестве П.Романова

§2. «Своё» пространство как «чужое» в прозе С.Кржижановского

Глава III. Парадокс «своего» - «чужого» слова как приём

организации аутентичного высказывания

§1. «Чужое» слово как «своё» в творчестве П.Романова

§2. «Своё» слово как «чужое» в творчестве С.Кржижановского

Заключение
Актуальность работы. Исследователи отмечают, что определённые эпохи отмечены знаком доминирования парадокса на всех уровнях реальности [325,16]'. Таким временем дестабилизации эпистемологического поля представляются и 1920-1930-е годы , и именно в этот период становятся заметными те тенденции, которые обретут свою реализацию в дальнейшем. Сама эпоха осмысляет себя как эпоху эсхатологического разлома. Кризис, свойственный европейской культуре начала XX века в целом, в российской реальности усугубился распадом линейной истории страны, избравшей иной вектор движения. Всё поле русской культуры оказывается пропитано апокалипсическими жестами, к которым можно отнести и название журнала «Новый мир», и летоисчисление от октября 1917 года.
Л.Кацис в работе, посвящённой эсхатологии в художественном сознании, рассматривая апокалипсические настроения в их динамическом развитии, так описывает ситуацию 1917 года: писатели, состоявшиеся в своём творчестве в начале века, «пришли к 1917 году с опытом ожидания рубежа столетий и переживания первой русской революции, наложившегося на поражение в русско-японской войне. Следующему же поколению литераторов уже не надо было ждать вселенских катастроф и гадать о том, как они выглядят...Молодое поколение, в сущности, первое поколение литераторов XX века, сразу бросилось в пучины гигантских потрясений. И они отчётливо осознавали это»
1 Здесь и далее ссылки даются через указание в квадратных скобках: номера публикации по списку прочитанной литературы, номера тома (римской цифрой) и номера страницы.
2 XX век осознаётся как время острых противоречий: «Чаемая свобода, именем которой вершилась революция (главное событие в России в XX веке), обернулась произволом и разными формами несвободы. В популярной песне пелись гордые слова, исполненные подлинной патетики — «Человек, проходит как хозяин», но реально ни один из певших не был застрахован от того, чтобы не стать «лагерной пылью»...Общество объявили новым типом семьи, говорили о человеческом родстве, братстве, но на деле осталось сиротство (в широком социофилософском смысле этого слова) и всеобщая подозрительность. Просторная мечта о мировой революции отнюдь не отменила тесноту каморок, «углов», коммуналок, бараков (...). Всё это, названное выше, создавало в реальной действительности огромное пространство вопиющего абсурда, дичайшей нелепицы, бессмыслицы» [83,142-143].
[136,17-18]. С приходом революции, как любое социальное изменение, обусловленной изменениями в общественном сознании и последующие изменения обусловившей, разрыв с традицией видится естественной чертой динамического развития, «прогресса» литературы, вступает в свои права апология «своего» как отрицание «чужого».
Развитие литературы 1920-1930-х годов проходит в двух направлеЕшях, традиционно определяемых как «классическая», реалистическая традиция («Хождение по мукам», «Детство Никиты» А.Толстого, «В тупике» В.Вересаева, произведения К.Федина, Л.Леонова, Б.Зайцева) и «неклассическая» традиция, противостоящая поэтике правдоподобия, связанная с творческим переосмыслением традиций символизма и авангарда. Как писал Е.Замятин, декларируя эстетику нового искусства, «плоскость быта - то же, что земля для аэроплана: только путь для разбега - чтобы потом вверх — от быта к бытию, к философии, фантастике...» [119,77]. Парадоксальность пронизывала всё поле литературы данного периода, проявляясь и в разделении на литературные группировки. Например, непримиримыми оппонентами в вопросе о рациональном и интуитивном в творчестве стали «Леф» («социальный заказ», «искусство-жизнестроение») и «Перевал» («органический человек», «непосредственное впечатление») [140,157-165].
Радикальное изменение литературной жизни связано с ужесточением государственного контроля, проявившего себя и в критике формальной школы, и в кампании по поводу публикаций за рубежом Е.Замятина и Б.Пильняка (1929 г.). Эстетика социалистического реализма, сформулированная Первым съездом советских писателей в 1934 году, складывается ещё в литературе 1920-х годов. Становление идеомифологического космоса Страны Советов требовало подчинения эстетической функции текста идеологической. В результате этого процесса на периферии литературной жизни оказываются писатели «неклассической» традиции, в том числе и Пантелеймон Романов и Сигизмунд Кржижановский. Произведения их долгое время остаются «за границами поля печати» в силу того, что представляют собой крайние,
Парадокс может быть обнаружен на любом уровне текста, однако наиболее интересным представляется хронотопический парадокс, поскольку картина пространства и времени, представленная в тексте, прямо соотносима с концепцией произведения. «Все абстрактные элементы романа - философские и социальные обобщения, идеи, анализы причин и следствий и т.п. - тяготеют к хронотопу и через него наполняются плотью и кровью, приобщаются к художественной образности» [20,185], - приведённое суждение М.Бахтина может быть широко понято в том смысле, что образность обретает плоть в сознании реципиента, и именно через хронотоп зарождается целостность, некоторые элементы становления которой могут быть оценены как парадоксальные. Пространство видится средоточием художественности, с одной стороны, как неизбежное свойство материи, знак материальности, порождая текст и воплощаясь в нём. С другой стороны — текст и пространство бесконечно перетекают друг в друга, оборачиваясь то пространственностью текста, то обнажая текстовую природу пространства. Текст как пространство: опыт такого прочтения находим в книге Д.Замятина «Метагеография: Пространство образов и образы пространства» [118], в которой метагеография понимается как «синтетическая научно-художественная область, в которой изучаются фундаментальные основы образного взгляда на географическое пространство и в то же время создаются литературные, художественные образцы такого взгляда» [118,6]. Очевидно, в этом случае мы имеем дело с пространством образов, увиденным глазами географа, то есть вне традиции гуманитарного познания, актуально переживающего авторство текста, субъекта как взгляда, породившего произведение.
По выражению В.Топорова, пространство «образует ту рамку, внутри которой эти модусы (бытия в знаке) обнаруживают себя (экстенсивный аспект), но, с другой стороны, оно старше модусов: в нём, как в родимом лоне, складывались «первомодусы», и здесь же они унаследовали от пространства первые свои особенности; но и оторвавшись от пространства и став по видимости самодостаточными категориями, эти модусы продолжают в