В.В. Набоков и русская литература XIX века : мотив казни

• Автор: Таганова, Наталья Леонидовна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2007
• Место защиты: Иваново
• Количество страниц: 149 с.

ГЛАВА I.

МОТИВ КАЗНИ: ИСТОРИЯ И ПРЕДЫСТОРИЯ

£/. К проблеме отражения мотива казни в фольклоре, древнерусской,

ритуальной и современной литературе

§2. Обоснование понятия «игра» как знакового в поэтике В.Набокова

ГЛАВА II.

МОТИВ КАЗНИ В ПОЭЗИИ И РАННЕЙ ПРОЗЕ В.НАБОКОВА 37

§ 1. Мотив казни в лирике В.Набокова

§2. Мотив казни в рассказах В. Набокова

§3. Мотивы, сопутствующие мотиву казнив «Приглашении на казнь»

ГЛАВА III.
В.В. НАБОКОВ, И.С. ТУРГЕНЕВ, Н.В.ГОГОЛЬ
§1. «Приглашение на казнь» В.В. Набокова и «Казнь Тропмана»
И.С. Тургенева: точки пересечения
§2. В.В. Набоков и Н.В.Гоголь: объединенноеть абсурдом
ГЛАВА IV
В.НАБОКОВ И Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ: ДИАЛОГ «ВНЕ ВРЕМЕНИ И
ПРОСТРАНСТВА»
§1. В.Набоков-критик о Ф.М. Достоевском
§2. Богу Ф.М. Достоевского
§3. Ф.М. Достоевский и философия гностицизма
§4. Бог у В. Набокова
§5. Реминисценции Ф.М. Достоевского у В.Набокова
§6. Мотив казни у Ф.М. Достоевского
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Путь признания в России В. Набокова, бесспорного классика мировой литературы, называемого еще в 30-е годы XX века самым крупным явлением эмигрантской прозы и вместе с тем практически неизвестного на родине, был неправдоподобно долог. После первого и во многом случайного упоминания в статье В. Волина («На посту», 1925) и издевательского отклика Демьяна Бедного на одно из стихотворений Сирина, на протяжении следующих шестидесяти лет - до волны «возвращенной» литературы и эпохи книжно-журнальной эйфории - имя Набокова было фактически вычеркнуто из истории официальной русской литературы.
В советской печати отзывы о В. Набокове— «писателе, лишенном корней, отвернувшемся от великих традиций родной литературы»1, — были весьма немногочисленны и не отличались вдумчивостью и адекватностью оценки: «Набоков охотно подхватывает все модные веяния Запада, поклоняясь космополитизму, порнографии, абсурду. Свой вклад он внес и в антисоветскую пропаганду. В своей «эстетической программе» Набоков отрицает гражданственность творчества, пытается отгородиться от реальности в вымышленном мирке, с помощью формалистических ухищрений и ошеломляюще непристойных ситуаций утвердить свою «независимость» художника. На деле же его творчество рассчитано на обывательские вкусы буржуазного читателя<...>. Враждебность к социализму прорывается во многих произведениях Набокова. Перемены на Родине, великие подвиги ее народа он не замечает, ограничивается лишь ядовитыми сарказмами<...>. Набоков ощущает иррациональность буржуазного бытия, но от поисков позитивного отказывается. Его безыдеальные романы с замкнутой структурой, алогичностью сюжетов и малоправдоподобными характерами — это камера абсурда, где нет места ничему живому»2.
В годы «перестройки» переосмысление подобного отношения происходило сложно и медленно. О.Дарк замечает, что рецензенты Набокова «смутно понимали, что в Сирине начинается новая литература на русском языке, с иным отношением к миру и человеку, не укладывающимся в привычный пафос «любви к человеку». В этом следовало разобраться. Эстетическое чувство не мирилось с таким странным заявленным противоречием: талантливо, но бессодержательно, красочно, но бесцельно»3.
В одной из разгромных статей Д. Урнова конца восьмидесятых годов, красноречиво озаглавленной «Приглашение на суд», Набоков не только интерпретируется как «представитель декаданса, упадка» и, более того, эпигон Ф. Сологуба и преемник худших, слабейших его сторон, но и позиционируется чуть ли не графоманом: «Ясно, что этот человек изначально не владел языком, что он не мог писать, а раз уж все-таки стал писать и сделался писателем, даже знаменитым, это означало, что он всеми способами скрывал свою неспособность и, как безнаказанная выходка, это ему сошло с рук, удалось!»4
Все возрастающий интерес к творчеству Набокова и постепенное отстранение литературоведения от догм политических и теоретиколитературных доктрин привели к возникновению бесчисленного количества исследований, посвященных наиболее известному и читаемому произведению автора: речь идет, разумеется, о «Лолите» (так, например, на обложке английского издания «Приглашения на казнь» capricon books5 написано: «от создателя «Лолиты»). Ажиотаж вокруг «Лолиты» во многом отвлек внимание от таких повестей и романов Набокова, как «Приглашение на казнь», «Пнин», «Бледный огонь», а также от его литературного наследия, представленного многими превосходными рассказами, такими как, например, «Знаки и символы», «Рождество» и др.
В последнем десятилетии XX века отмечено, наконец, возникновение пристального интереса к этим текстам. Роман «Приглашение на казнь» (написанный в 1935 году и переведенный автором на английский язык в

Боль родителей неизмерима, глубин их страдания невыразима; поэтому в тексте так много фигур умолчания и эпизодов молчания. Мир пожилой пары, построенный на разделении страдания сына, безлюден - в рассказе упоминается лишь несколько имен едва знакомых людей - женщина в автобусе, смутно похожая на некую Ребекку Борисовну, дочь которой вышла замуж за «одного из Соловейчиков», семейный доктор Солов и размалеванная эмигрантка миссис Сол. Бросающееся в глаза повторение корней ( -сол-solus(naT.), «одинокий») усугубляет довлеющую над пожилыми супругами отгороженность, отъединенность от мира.
Родители не замечают рассыпанных вокруг них знаков и символов, оповещающих о близкой смерти сына: ни того, что «поезд метро (в котором они едут в больницу навестить юношу. - Н.Т.) потерял жизнетворный ток»20, ни того, что «всего в нескольких футах от них<...> беспомощно дергался в луже крошечный, полуживой, неоперившийся птенец»21.
Набор из десяти баночек фруктового желе, приготовленного в подарок сыну - этот символ появляется и в начале, и в конце рассказа - становится центральным символом «Знаков и символов». В конце рассказа, в момент, когда после двух случайных звонков (ошиблись номером) телефон звонит в третий раз (предположительно это звонок из больницы, сообщение об очередной попытке юноши покончить с собой), отец перебирает баночки желе, беззвучно читая названия на этикетках. Телефон звонит, когда он проговаривает «дикое яблочко», crab apple, другое его название - «райское яблочко», что напоминает о запретном плоде, ставшем первопричиной человеческого страдания (причем любопытно то, что вслед за Брианом Бойдом отмечая любовь Набокова к фруктовому желе марки «Джербер»,
'У')
Дж.Трезьяк“ , идет дальше и делает вывод, что, в отличие от абрикосового, айвового, сливового и виноградного (также упомянутых в рассказе), желе из дикого яблочка в ассортимент желе «Джербер» не входило, что акцентирует наше внимание на не случайности его упоминания и особой его символической функции).