Маленькая трилогия А.П. Чехова : литературная традиция XIX века и проблема рассказчика

• Автор: Шацев, Владимир Натанович
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2010
• Место защиты: Санкт-Петербург
• Количество страниц: 212 с.

ОГЛАВЛЕНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
Глава I

ЧЕХОВ НА ПУТИ К МАЛЕНЬКОЙ ТРИЛОГИИ

1. Сборники как подступы к единственному циклу

2. Предпоследний триптих: «Три рассказа» А. П. Чехова в сборнике «Памяти Белинского»
Глава II

Литературные истоки маленькой трилогии

1. Структура маленькой трилогии в контексте литературной традиции

2. Украина, «новая Афродита», античный фон

3. Пушкин, Достоевский, Бокль и Ницше

4. Другие возможные влияния и источники: Метерлинк, Толстой, Золя, Вольтер
Глава III
АВТОР И ГЕРОИ-ПОВЕСТВОВАТЕЛИ В МАЛЕНЬКОЙ ТРИЛОГИИ ЧЕХОВА
1. Внутренние новеллы и недостоверность микросюжетов
2. Внутренние новеллы и их герои
3. Об авторской воле в маленькой трилогии
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Введение
Цикл маленькая трилогия (1898), признанный исключением в чеховском творчестве' и «уникальным экспериментом»2, все же недостаточно оценен именно как шедевр, суммирующий опыт прозы XIX столетия. То, что соединенные между собой рассказы «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви» вовлечены в диалог с разными явлениями русской литературы и европейской культуры, отмечается крайне редко. Между тем этот диалог осуществляется не только через явные и скрытые отсылки к Пушкину, Гоголю, Тургеневу, Щедрину, Толстому, Достоевскому, Горькому, а также к античной мифологии, Боклю, Ницше. Он осуществляется и на уровне поэтики маленькой трилогии, в рамках которой происходит переосмысление некоторых фундаментальных оснований прозаического повествования.
Основные черты поэтики маленькой трилогии, во-первых, определяются тем, что она представляет собой цикл, и, во-вторых, тем, что этот цикл построен на передаче слова от одного рассказчика к другому. Само по себе это не составляет никакой литературной новости. Уже в первой половине XIX века классические русские прозаические циклы — «Повести Белкина» и «Вечера на хуторе близ Диканьки» — строились также на введении нескольких рассказчиков. Однако именно на фоне классической традиции становится видно, как изменились функции рассказчиков у Чехова. Они вводятся не только ради создания литературной маски, не только ради мотивации стилевого единства или стилевого разнообразия, не только — что, впрочем, очень важно — ради создания той дистанции между автором и повествователем, которая обеспечивает реализацию в тексте разного рода сказовых или игровых возможностей. Функция рассказчиков в маленькой трилогии связана с поэтикой
1 «The three stories, The Man in a Case, Gooseberries and About Love < ...> are exceptions in Chekhov’s work (Bruford W. H. Chekhov and His Russia: A Sociological Study. London, 2002. P. 203; first published in 1948).
2 Cvxux И. H. Маленькая трилогия: Проблема цикла // Сборники Чехова. Межвузовский сборник. Л., 1990. С. 142.

«непрямого говорения», организующей зазор между высказыванием и предметом, на который оно обращено, — поэтикой, предполагающей заведомую неадекватность любого высказывания, претендующего на прямое выражение предмета.
Интерес к «непрямому высказыванию» возник на рубеже XIX и XX веков в философии Льва Шестова (с которой Чехов, по некоторым предположениям, мог быть знаком) и остается остро актуальным до сих пор (свидетельство тому — объемная монография Людмилы Гоготишвили «Непрямое говорение», вышедшая в 2006 г.). В русской художественной литературе этот феномен впервые, как кажется, был отрефлексирован и воплощен именно в поэтике Чехова — чем, в частности, и определяется его пограничное положение завершителя русской классической традиции и предтечи модернизма. В диссертации будет рассмотрено, каким образом циклизация и введение рассказчиков в маленькой трилогии связаны с созданием поэтики «непрямого высказывания». Непрямое, неявное, тайное, особенное высказывание, которое, в отличие от толстовской назидательной прямоты, составляет главную черту своеобразного чеховского мифа о почти невидимом и совсем не авторитарном авторе, наиболее характерно именно для маленькой трилогии.
В послесловии к сборнику «А. П. Чехов: Pro et Contra» А. Д. Степанов, характеризуя отзывы критиков девяностых годов XIX и начала XX столетия, замечает: «В чеховских произведениях начинают видеть все, что созвучно собственной душе — от святого всепрощения до сатанинского скептицизма. При этом почти все продолжают искать в тексте хоть какой-то императив и радостно сводят к нему все содержание: “Дальше так жить невозможно... перескочить через ров” (“Крыжовник”, “Человек в футляре” — Волынский и Богданович) <...> Разумеется, при этом Чехов неизменно вещает “устами” своих персонажей. Зеркальность оборачивается непрозрачностью: критическая статья теперь говорит только об отражении критика, а чеховский смысл

(VIII, 224). Фраза, позднее ставшая знаменитой в пьесе «Три сестры», впервые у Чехова появляется именно в рассказе «Володя большой и Володя маленький». Здесь она звучит трижды и, как впоследствии в «Трех сестрах», создает ощущение бессмыслицы и абсурда жизни вообще69.
Это ощущение безнадежности в той или иной мере присуще почти всем произведениям сборника, в который вошли, за одним исключением, произведения последних лет, созданные писателем в Мелихово после длительного путешествия. Видимо, не случайно для книги потребовался несколькими годами ранее написанный рассказ «Отец», что уже подчеркивает выверенную циклическую композицию сборника. Даже в рассказах «Скрипка Ротшильда» и «Студент» звучит подспудно семейная тема — герой первого из них перед смертью вспоминает свою покойную жену, а евангельские эпизоды (Гефсиманский сад и три отречения Петра) в пересказе студента Ивана Великопольского трогают до слез двух вдов, обделенных счастьем.
В центральном рассказе «Володя большой и Володя маленький» отзываются темы предыдущих пяти рассказов: действие происходит на Рождество (как и в «Бабьем царстве»); говорится об измене Софьи Львовны мужу (ср. рассказ «Попрыгунья»); мания величия по-своему обуревает филолога Володю маленького (как и магистра в рассказе «Черный монах»); в упоминании о каторге брата Оли — след рассказа «В ссылке»; монастырский звон, возбуждающий (пусть и ненадолго) в Софье Львовне «мысли о Боге и неизбежной смерти» (VIII, 221), сродни мучительному вопросу Якова Бронзы: «...зачем на свете такой странный порядок, что жизнь, которая дается человеку только один раз, проходит без пользы?» (VIII, 304).
69 Д. Рэйфилд видит в этой реплике типичный для популярных английских оперетт эвфемизм, указывающий на веселый и удалой секс (см.: Рэйфилд Д. Тара-ра-бумбия и «Три сестры» // Чеховиана: Чехов в культуре XX века: Статьи, публикации, эссе, М., 1993. С. 99). Каковы бы ни были источники этой фразы: британские, как доказывает Д. Рейфилд, или французские в переводе на русский, как полагают комментаторы академического собрания (см.: VIII, 488 (примеч. Л. М. Долотовой); XIII, 466 (примеч. И. Ю. Твердохлебова)), в рассказе «Володя большой и Володя маленький» эта фраза звучит как нарочитая бессмыслица, которая подчеркивает абсурдное существование персонажей.