Функции средств передвижения в художественном мире Н.В. Гоголя

• Автор: Вранчан, Елена Витальевна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2011
• Место защиты: Новосибирск
• Количество страниц: 219 с.

Оглавление
Введение
Глава 1. Формирование художественного изображения средств передвижения в контексте литературных путешествий конца XVIII - начала XIX вв

1.1.Жанровый и стилевой аспекты

1.2.Аспект повествовательной парадигмы

1.3.Аспект сюжетосложения

Глава 2. Сказочно-мифологическая функция средств передвижения в

художественном пространстве ранней прозы Н.В. Гоголя

2.1. Сказочно-мифологическая природа образа коня

2.2. Функциональная взаимозаменимость: «дуб - лодка»

2.3. Экипаж: мифопоэтическая семантика средства передвижения

аспектах
3.1.Сюжетная функция воза в хронотопе ярмарки
3.2. Сюжетная функция образа коня в казацком хронотопе
3.3. Сюжетная функция экипажа в идиллическом хронотопе
Глава 4. Соотнесенность средств передвижения и системы персонажей
в поздней прозе Н.В. Гоголя
4.1. Репрезентативная функция средств передвижения
4.2. Функция «мобильного» героя и его средства передвижения в сюжете поэмы «Мертвые души»
4.3. Метатекстуальная рефлексия: сближение автора и героя
поэмы
Заключение
Примечания
Список литературы
Введение
Диссертация посвящена исследованию функций и семантики средств передвижения в художественном мире Н.В. Гоголя. В изображении этих транспортных средств проявляется один из ключевых принципов гоголевской поэтики - принцип метаморфозы, «тотальной превращаемости» (М.Н. Виролайнен). Гоголь с его неприятием времени, «антитемпоральной агрессией» (М. Вайскопф), становится носителем идеи изменчивости мира и человека.
Оставаясь элементами предметного мира Гоголя, образы средств передвижения подчинены «амплитуде удивительного» (А.П. Чудаков), являющейся общим свойством гоголевской предметности. Это обеспечивает как возможность непредсказуемых изменений, так и наращиваний семантического объема в контексте его произведений. Транспортные средства в его мире, с одной стороны, представляют быт и национальную культуру эпохи, с другой - являются маркером исторической и социальной динамики. Однако главное состоит в том, что все транспортные средства у Гоголя становятся проекцией экзистенциальных переживаний писателя и его творческой рефлексии.
В жизни Гоголя дорога неоднократно становилась способом разрешения духовных кризисов. По замечанию И.В. Карташовой, «романтическое влечение вдаль, так же как и обостренное ощущение «мира в дороге, а не у пристани», было в высокой степени присуще Гоголю. Воспитанного на романтической культуре, его страшила возможность «остановки», притупления чувств. В снижении интенсивности духовных порывов он, как и романтики, усматривал угрозу омертвения души» [209, с. 276]. Указаниями на спасительную роль путешествия пестрят его письма: «дорога мне сделала добро»1; «мне нужны необходимо дорога и путешествие: они одни, <...> восстанавливают меня» (XI, с. 330); «дорога удивительно спасительна для меня...» (XI, с. 323); «дорога всегда действовала на меня освежительно: и на
тело и на дух» (XIV, с. 179). «Отсюда собственная жизнь представлялась Гоголю, - как отмечает И.В. Карташова, - в ореоле вечных трудных скитаний в поисках идеала, духовной благодати, духовной родины» [209, с. 276].
Внутренняя приверженность дороге, потребность в дороге проявляется в поразительной конкретности, которую приобретает в письмах Гоголя образ дороги как жизненного пути: «...считать свою жизнь беспрерывной дорогой и не останавливаться ни в каком месте иначе, как на временный ночлег и минутное отдохновение» (здесь и далее курсив наш. — Е.В.) (XII, с. 84). Аллегорический смысл жизни / дороги порой не просматривается. Аллегория приобретает почти буквальный смысл: жизнь осмыслена как дорога, а дорога становится неотъемлемым условием жизни.
Движение в пространстве связано для писателя не столько со сменой впечатлений, сколько с творческой рефлексией или духовным самососредоточением: «Голова моя так странно устроена, что иногда мне вдруг нужно пронестись несколько сот верст и пролететь расстояние для того, чтоб менять одно впечатление другим, уяснить духовный взор и быть в силах обхватить и обра<ти>ть в одно то, что мне нужно...» (XII, с. 146); «Я надеюсь много на дорогу. Дорогою у меня обыкновенно развивается и приходит на ум содержание; все сюжеты почти я обделывал в дороге» (XI, с. 248).
Оказавшись в Европе, Гоголь совершенно по-другому воспринимает европейское пространство, для освоения которого экипаж становится лишь одним из многих средств передвижения: «Поездка из Петербурга в Остенде так легка: всё морем, не нужно даже экипажа» (XIII, с. 258) «Если ж из Остенде захотите отправиться подальше, то теперь везде железные дороги, и все-таки не нужно экипажа» (XIII, с. 309): «Ни экипажей, ни дорожных запасов не нужно; везде пароходы и железные дороги, даже к Жуковскому можно съездить по железной дороге» (курсив наш. - Е.В.) (XIII, с. 285). Если для огромных российских пространств, о которых неоднократно пишет Гоголь, едва ли не единственным средством передвижения был экипаж, то

Специфика гоголевских «сравнений-отступлений» хорошо видна на фоне карамзинского «перечня» экипажей в «Письмах русского путешественника»: «...здесь длинный ряд карет, из которых выглядывают юность и древность, красота и безобразие, ум и глупость в самых живых характерных чертах» [19, с. 220]. Как видим, повествователем перечисляются не столько экипажи, сколько выглядывающие из них путешественники, в свою очередь, представляющие собой для наблюдателя живые аллегории. Такой перечень дематериализует, абстрагирует представляемый «ряд карет», и построен в ключе дореалистической дедуктивной поэтики.
В XIX веке Пушкин в своем художественно-документальном произведении «Путешествие в Арзрум» представляет перечень движущихся экипажей в ходе изображения топографических реалий «военной Грузинской дороги». Эпически замедленное описание «военного похода» он сопровождает лаконичным перечислением предметных, зримых атрибутов: «Впереди поехала пушка, окруженная пехотными солдатами. За нею потянулись коляски, брички, кибитки солдаток, <...> за ними заскрыпел обоз двуколесных ароб. <...> Все это сначала мне очень нравилось, но скоро надоело» [30, с. 550]. От пушкинского лаконичного и иерархизированного описания мира движения, подытоженного фиксацией смены эмоционального состояния рассказчика, принципиально отличается изображение предметов Гоголем. В повести «Коляска» ее рассказчик представляет сначала внеиерархичный предметный перечень, осложненный звукописью («таратайки, тарантасы...»), который претендует на конкретность, но внезапно нарушается введением гротескных образов: кареты «какие и во сне никому не снились». Далее в том же высказывании происходит резкое переключение в другой перечислительный ряд - персонажный - с «мамками, детьми, дочками и толстыми помещиками», «наезжающими веселиться» по ярмаркам. Эти неожиданные переходы от перечня вещей к перечню персонажей и фантастическим обобщениям и мотивировкам («во сне») объясняются непредсказуемой «странностью» гоголевского стиля, которая