В.М. Шукшин и М.А. Булгаков: творческий диалог в русской литературе конца 1960-х - первой половины 1970-х годов

• Автор: Кабакова, Светлана Александровна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2012
• Место защиты: Ишим
• Количество страниц: 222 с.

Оглавление
Введение
Глава 1. Информационное и ценностно-психологическое пространство «встречи» В.М. Шукшина с личностью и наследием М.А. Булгакова
1.1. Рефлексия романа «Мастер и Маргарита» и кинофильма «Бег» как вершина булгаковского бума в России второй половины 1960-х - начала 1970-х годов (по материалам СМИ)
1.2. Ценностно-психологические аспекты возникновения контактного поля между В.М. Шукшиным и феноменом М.А. Булгакова в конце 1960-х
начале 1970-х годов
Глава 2. Художественное творчество «позднего» В.М. Шукшина и М.А. Булгакова: ценностно-тематическая структура и ее элементы
2.1. Дом как ценностно-тематическое ядро и его знаки в произведениях «позднего» В.М. Шукшина и М.А. Булгакова
2.2. Элементы ценностно-тематического поля в произведениях «позднего»
В.М. Шукшина и М.А. Булгакова: типология пространства и героя
Глава 3. Мотивы как проявители творческого диалога «позднего» В.М. Шукшина с произведениями М.А. Булгакова
3.1. Мотивы болезни, зла, жестокости
3.2. Мотивы игры, награды, покоя
Заключение
Библиографический список.

Введение
При всей количественной и проблемно-тематической множественности научных публикаций о русской литературе второй трети XX века в качестве особого феномена этот хронологический отрезок литературного развития еще не осознан и не отрефлексирован. Его или привычно членят на периоды соответственных общественно-исторических событий (предвоенный сталинский авторитаризм, Великая Отечественная война, послевоенное восстановление, оттепель, реставрация авторитаризма) или же на два условных периода (военный и послевоенный), подразумевая смену так называемого «нейтрального стиля» сталинской эпохи эпохой новых стилевых исканий, эпохой оживающего слова (Г.А. Белая). А чаще всего вторая треть века как феномен попросту пропадает, как бы растворяется при членении столетия на первую и вторую половины [Мусатов 2001].
В постсоветские десятилетия обнаружились еще три возможных аналитических решения, связанных с этими десятилетиями: первое решение - рассматривать сталинский период как единый (30-50-е годы) [Куляпин, Скубач 2006]; второе решение - фиксировать и описывать гетерогенность литературы 20-50-х годов: литература социалистического реализма,
литература социалистического выбора, литература модернистского типа, литература онтологическая [Скороспелова 2003]; третье решение сочетало элементы нескольких предыдущих подходов в адаптированном виде, например, изучение постсталинской эпохи с выделением «оттепели», «застоя» и с учетом стилевых формаций и тенденций [Лейдерман, Липовецкий 2001] или же фиксирование кризиса соцреалистической метафизической модели мира и человека в 50-60-е годы и формирования двух расходящихся направлений развития в 70-е годы - литература онтологического типа и литература экзистенциального типа [Рыбальченко 1998; Суханов 2001:6-8].
В пределах ощущения тех принципиальных изменений на уровне аксиологии и поэтики, что происходят в литературе 60-70-х годов,
авторитетные практики литературного процесса (такие как С.П. Залыгин) пытаются обозначить индивидуальные духовные центры новой эпохи, стержневые имена, посредством которых «дух времени» проявился наиболее полно, глубоко и неотменяемо. С.П. Залыгин считает таковыми индивидуальными центрами наследие Ю.В. Трифонова и В.М. Шукшина [Залыгин 1991].
Историки русской литературы второй половины XX века справедливо вычленяют «семидесятые годы», которые они отсчитывают с 1968 года в качестве специфического периода. Н.Л. Лейдерман и М.Н. Липовецкий его отличительную характеристику определяют как драматизм. Они пишут: «При всем значительном многообразии литературных явлений - при почти демонстративном разномыслии художников и активнейшем поиске новых художественных путей, была некая общая, базовая основа, которая питала это разномыслие и эти поиски. Углубляющийся с каждым годом тотальный духовный кризис определил одно общее качество художественного сознания «семидесятых» - драматизм: драматизм как сознание того, что так дальше жить нельзя, драматизм как ситуация выбора, драматизм как мучительное состояние принятия решений» [Лейдерман, Липовецкий 2001: 10]. Не случайно другой историк русской прозы Т.Л Рыбальченко охарактеризует данный период в качестве психологического и философского: «Завершившийся цикл литературного процесса второй половины XX века представляет такие периоды художественного освоения реальности (соответственно терминологии М. Эпштейна): социологический (конец 1950-х - начало 1960-х), психологический (конец 1960-х — начало 1970-х), философский (1970-е), эстетический (1980-е)» [Рыбальченко 2006: 182].
Большинство ведущих специалистов последних десятилетий выводят наследие Шукшина за рамки «деревенской прозы», за рамки онтологического типа мышления и писания. Шукшина сегодня, скорее, позиционируют как художника промежуточного склада между онтологизмом и экзистенцией и

коллизия романа не укладывается в виноградовскую концепцию "верности человека самому себе в истине, добре, справедливости"» [Скорино 1968: 80].
В журнале «Новый мир» за 1968 год высказал свою точку зрению на роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита» В.Я. Лакшин. По мнению аналитика «Нового мира», «Мастер для Булгакова - больше, чем писатель. Слово это объемно, оно гулко отзывается разными оттенками смысла. В нем слышно уважение к образцовому умению, совершенному владению ремеслом <...> Есть в нем и оттенок посвященности, служения некой высшей духовной задаче, начисто чуждой той правдивой жизни возле искусства, какую ведут литераторы за столиками Грибоедова или в коридорах Массолита» [Лакшин 1968: 302]. В.Я. Лакшин сравнивает Мастера и Иешуа, находит в первом черты, родственные бродячему философу. В то же время аналитик не считает Мастера последователем Иешуа, так как для возлюбленного Маргариты не чужды злоба, желание обидеть, отомстить в отличие от Иешуа, для которого все люди добры. Воланд, по мнению исследователя, - это покровитель и заступник Мастера. Виною болезни мастера, как считает Лакшин, является страх. Следует заметить, что автор статьи разводит такие понятия, как трусость и страх, считая, что «страх может довести <...> до безумия, но не толкнет к малодушному бесчестию», а «трусость - это страх, помноженный на подлость, попытка сохранить покой и благополучие любой ценою, хотя бы и уступками совести» [Лакшин 1968: 305]. Страх медленно разрушает душу Мастера, приводя его добровольно в клинику Стравинского.
В.Я. Лакшин отмечает общий мотив всех судеб главных героев романа Булгакова - это «вера в закон справедливости, правого суда, неизбежного возмездия злу» [Лакшин 1968: 307]. Но у булгаковской справедливости, как считает аналитик, «есть наглядный недостаток: ее созерцательность, слабость, наивность» [Лакшин 1968: 310]. В.Я. Лакшин приходит к выводу, что роман М. Булгакова - «победа искусства над прахом, над ужасом перед