Несобранный цикл Ф. И. Тютчева и проблема контекста

• Автор: Непомнящий, Игорь Борисович
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2002
• Место защиты: Владимир
• Количество страниц: 271 с.

ВВЕДЕНИЕ
1. Еще в XIX веке наиболее проницательные толкователи творчества Тютчева отмечали удивительную сомкнутость, “спаянность” его стихотворений. Так, в кратком, но весьма содержательном отклике И.С. Тургенева на выход в свет первого тютчевского сборника (1854) сказано: “Круг г. Тютчева не обширен — это правда, но в нем он дома. Талант его не состоит из бессвязно разбросанных частей: он замкнут и владеет собой...”1 Спустя три года, в 1857 году, мысль Тургенева будет подхвачена и развернута К. С. Аксаковым в “Обозрении современной литературы”: “Г. Тютчев — это поэт, имеющий свою особенность. В его стихах замечаем мы несколько главных мотивов, которым подчиняются все или почти все его стихотворения, по крайней мере все те, которые имеют положительное достоинство.”2 В науке начала следующего столетия такое восприятие тютчевской поэзии рассмотрено и обосновано с точки зрения ее структурной организации. Фундаментальной в этом отношении следует считать работу Л. В. Пумпянского (1928): “Замечательной чертой поэзии Тютчева является обилие повторений, дублетов. Их роль в его творчестве тем более велика, что и без этого небольшое число его стихотворений при внимательном анализе еще суживается, оказывается системой, слагающейся из весьма немногих тем; каждая тема повторена несколько раз с сохранением всех главных отличительных особенностей ее.”3 И — несколько далее: “Вся небольшая книжка стихов Тютчева представится... системой нескольких “гнезд”, которые, если бы были расположены в порядке развития одной (романтической) идеи, дали бы полную, хотя и крайне сжатую систему теоретического романтизма.”4 Практически одновременно со статьей Пумпянского, в 20-е годы, появляется цикл работ о Тютчеве Ю.Н. Тынянова, в которых также ставится вопрос

именно о структуре тютчевской лирики в целом. В частности в классическом для тютчеведения XX века исследовании “Пушкин и Тютчев” автор указывал: “...жанровая новизна фрагмента могла с полною силой сказаться лишь при циклизации в сборнике: из сборника вырастает новое поэтическое лицо фрагментариста-философа, отдельные же “фрагменты” ощущались по соотношению с другими явлениями, близкими по материалу. Тютчев в первый раз выступил крупным циклом.”5 По существу, и в лаконичном суждении К.Аксакова, и в развернутых аргументациях Пумпянского и Тынянова речь идет об одном: о контексте как определяющей структурно-семантической категории для адекватного восприятия тютчевской лирики. Задолго до расцвета русского символизма (в первую очередь творчества А.Блока) в “небольшой” книжке тютчевских стихотворений был представлен поэтический мир до такой степени структурированный, что современный исследователь считает возможным без каких бы то ни было оговорок формулировать: “Везде мы наблюдаем не только обычное желание увидеть и воспринять поэта в целом, но, пусть интуитивное, ощущение того, что такой поэт только в целом и может быть воспринят. Книга стихов Тютчева не просто сборник стихов. Правда, единство его книги совсем не тематическое, но это именно книга, каждый из элементов которой лишь в совокупности с другими раскроет свой смысл.”
Проблема контекста для лирического произведения по существу есть проблема его культурно-исторической соотнесенности. По-видимому, она должна была стоять перед самим Тютчевым с необычайной остротой. Причин тому несколько. Одна из них кроется в особенностях личной судьбы поэта. Тютчевская лирика, на четверть столетия почти полностью отлученная от непосредственной причастности литературному процессу в России, поистине была “жилицей двух миров”. Такое пограничное ее существование переводило вопрос о

культурно-исторических связях как отдельного произведения, так и всего их корпуса на совершенно иной уровень, в предельно значимую для поэта плоскость культурного и языкового самоопределения.
Пожалуй, ни перед кем из русских поэтов первой трети XIX века этот вопрос не стоял с такой болезненной ясностью, с какой он стал перед Тютчевым, на протяжении многих лет даже в быту и семейной переписке лишенным возможности общаться на родном языке. Другая причина столь насущной потребности в культурно-исторической соотнесенности лирического текста коренится в жанровых поисках молодого Тютчева. До нас дошли сравнительно немногочисленные образцы, относящиеся к периоду первого десятилетия, “начальной поры” тютчевского творчества (1815—1825). Нои по сохранившимся можно судить о вполне традиционных устремлениях юного поэта. Они были в русле тех опытов в области жанра, которые характеризуют молодую поэзию 10-х годов XIX века в целом — от Пушкина до Кюхельбекера и М. Дмитриева. Прежде всего для этих поисков характерна, если угодно, жанровая всеядность: перед начинающими авторами на раннем этапе их становления была задача не столько преобразования и обновления традиционной жанровой системы, сколько еще во многом формального освоения уже накопленного предшественниками и старшими современниками. И в тютчевской лирике этой поры вполне очевидно желание “усвоить” некоторые жанровые образцы, причем рядом с развернутой философской одой в духе Ломоносова и Державина (“Урания”, “На новый 1816 год” и т. п.) или элегией в духе Жуковского (например, перевод “Одиночества” Ламартина) находятся стихотворения иных, малых, “младших” жанров: послание, “надпись” (“Пускай от зависти сердца зоилов ноют...”), эпиграмма (“Не дай нам духу праздно-словья...”). Иными словами, Тютчев 10-х— начала 20-х годов отнюдь не чуждается малых форм и объемов; другое дело, что малая форма у

поставлении “ночных” стихотворений того и другого. Фет—лирик. Лирик по самому способу мировосприятия. Он идёт от сиюминутного впечатления к чувству, его “Вечера и ночи” полны подробностей, капризно изменчивы, мгновенно реагируют на малейшие изменения в состоянии лирического Я.
У Тютчева — иное. Ночь у него абсолютизирована, возведена в ранг философской категории. Это образ не столько чувственного, сколько мировоззренческого плана. Отсюда и удивительная целостность, представляющая “ночные” стихи Тютчева в качестве грандиозной лиро-эпической панорамы бытия мира и бытия человека в мире.
Говоря о существенном отличии лирики Тютчева от лирики Фета, стоит обратиться к проблеме взаимодействия русской прозы и русской поэзии во второй половине XIX века. Проблема эта в последние десятилетия приобретает всё большее значение: проводятся параллели, выясняются философские и историко-литературные закономерности этого процесса. Однако русский роман в своих исканиях ориентировался не на обобщенную стихию лиризма; он дифференцировал лирические миры, с которыми охотно взаимодействовал. Внимание к этой стороне дела позволяет полнее осознать особенности разных лирических пластов в литературе XIX столетия. Вовлеченный в большое бытие романа, рассмотренный на срезе большой эпической судьбы, лирический фрагмент по-особому проявляет свои родовые черты. О связях Л.Н. Толстого, биографических и творческих, с поэта-ми-современниками написано немало. Но каково соотношение “тютчевского” и “фетовского” в толстовской прозе? Перед нами два эпизода эпопеи “Война и мир”, причастных “ночной” поэзии Тютчева и Фета. “Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была