"Русские" концепты в творчестве Томаса Манна 1890 - 1920-х гг.

• Автор: Баринова, Екатерина Витальевна
• Шифр специальности: 10.01.03
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2007
• Место защиты: Нижний Новгород
• Количество страниц: 185 с.

Глава 1: Русская литература в творческой рецепции Томаса Манна (на материале писем, статей и ранней новеллистики).

1.1. Россия и русские в политике, литературе и культуре немецкоязычных

стран рубежа XIX-XX веков

1.2. Личность и творчество Л.Н. Толстого в восприятии Томаса Манна

1.3. «Великий богоискатель и безумец». Т. Манн и Ф.М. Достоевский

Глава 2: Концепты русской культуры в новелле «Смерть в Венеции» и в романе «Волшебная гора».

2.1. Русские концепты в новелле «Смерть в Венеции» (1912)

2.2. Русский пласт в романе «Волшебная гора» (1924)

2.3. Перевод ключевых художественных концептов новеллы «Смерть в Венеции »на русский и английский языки
2.4. Перевод концептов «wandern» и «reisen», «Tod», «menschliche Gemeinschaft», «Sklavin» и «Herrschaft» в новелле «Смерть в Венеции»
Заключение
Библиография
В последние десятилетия, особенно после начала публикации дневников Томаса Манна в 1975 году, возрождается интерес к личности и творчеству немецкого писателя. Все чаще ключ к пониманию как поэтики, так и проблематики его творчества пытаются найти в личности Т. Манна, в его литературных предпочтениях. Таким образом, анализ рецепции Томасом Манном русской литературы и культуры в широком смысле слова позволяет не только глубже понять культурные и ментальные особенности русского народа, преломленные через призму восприятия писателя, но и выявить новые грани творчества и мировосприятия самого Т. Манна.
Взгляд Томаса Манна на русскую литературу и культуру в целом представляется интересным не только с точки зрения русской культуры, но и культуры немецкой.
В каждой национальной культуре можно найти явления, которые зачастую не могут быть в полной мере поняты, прочувствованы и оценены представителями других культур - в силу их содержательной, смысловой трудности, в силу различий между традицией автора и реципиента. Ситуация еще более осложняется, когда помимо дистанции национальной возникает дистанция временная, историческая. Даже глубоко изучив эпоху создания произведения, невозможно точно реконструировать все нюансы, которые то или иное явление приобретало в сознании современников и самого автора. И речь здесь идет не о каких-то экзотических проявлениях духа - национального или хронологически определенного, - но о тех явлениях культуры, которые, на первый взгляд, открыты и отнюдь не производят впечатления таинственных.
Возможно, глубина и адекватность восприятия того или иного произведения представителями иных эпох и культур зависит от языка, на котором создано произведение искусства. Когда «строительным

материалом» явления культуры оказывается слово, то часто отдельные - и нередко очень важные - нюансы воспринимаемого ускользают от иноязычного читателя, даже владеющего языком оригинала.
Однако отсюда не следует, что знакомство с произведениями других национальных культур лишено смысла. Необходимо стремиться к максимальному пониманию других культур, к взаимопониманию между представителями различных наций, помня при этом об опасности так называемого квазипонимания, то есть мнимого понимания на фоне вербального согласия, но при расхождении на концептуальном уровне. Здесь особая ответственность лежит на переводчике, которому приходится доносить до читателя явления другой культуры, другой ментальности, другой концептосферы, которые не имеют абсолютных, а порой даже приблизительных аналогов в родной культуре.
В истории человечества нередки примеры, когда собственная картина мира, «свое» дополнялось положительными чертами «чужого» без опасности потерять собственный колорит, национальную идентичность.
«Свое» и «чужое» находятся в сложных и многоуровневых отношениях. Однако практически всегда можно проследить одну из двух схем: человек создает «свой» идеал и противопоставляет ему критику каких-то сторон «чужого»; или же, напротив, критике подвергается именно «свое», а идеал, отсутствующий в собственной культуре, ищется в «чужом». Так Томас Манн в поисках высшей духовности и человечности постоянно обращается к России и русским, осознавая в то же время и опасности, таящиеся в русском характере и некоторых идеях, рождающихся в России. На этой основе строятся, например, взаимоотношения между Гансом Касторпом и Клавдией Шоша в романе «Волшебная гора» (гл.2).
Предметом исследования в диссертации является рецепция Т. Манном русской литературы и культуры и рождающиеся в результате
взаимообогащают актуальные слои друг друга. Здесь прослеживается параллель в восприятии творчества Достоевского, а через него и русской культуры в целом Т. Манном и Кафкой. Если в Толстом Т. Манн видит, прежде всего, эпическое начало и здоровье, в отношении Достоевского, как и у Кафки, на первый план выходит лирическая проза и болезнь, страдание, поиск истины, самокритика, доходящие до самобичевания.
Кафка часто сопоставляет себя не столько с Достоевским-художником, сколько с Достоевским-человеком. В письме Фелице он пишет о «кровном родстве» с Ф. Грильпарцером, Г. фон Клейстом, Г. Флобером, и Ф.М. Достоевским13.
В основе рецепции Достоевского Т. Манном и Францом Кафкой лежит болезнь. Проблема болезни всегда занимала Манна, в том числе и в период создания ранних новелл. Именно в молодости, находясь под влиянием Ницше и Шопенгауэра, писатель рассматривал болезнь как нечто облагораживающее, возвышающее индивида над окружающими. И недаром почти все герои его новелл обладают теми или иными физическими недостатками, отделяющими их от общества и способствующими напряженной умственной и духовной деятельности. Интерес к болезни во всех ее проявлениях роднит молодого Томаса Манна с Достоевским.
Томаса Манна в значительной мере интересовало публицистическое наследие Достоевского. Он проецировал идеи русского писателя на судьбы современной ему Европы. Интерес Кафки к Достоевскому носит более частный, психологический характер. Кафка, в отличие от Томаса Манна, отождествляет себя с Достоевским не только в творческом, но и в личностном плане.
Таким образом, Достоевский превращается в значимый литературный, философский и эстетический концепт, вызывающий
13... meine eigentlichen Blutsverwandten...Grillparzer, Dostojewskij, Kleist und Flaubert [62; 460].