Символический подтекст романа Ф. М. Достоевского "Бесы"

• Автор: Шмараков, Роман Львович
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 1999
• Место защиты: Москва
• Количество страниц: 264 с.

СОДЕРЖАНИЕ

Вступление
Глава I. Символический подтекст
сюжетного строения романа
1. Круг сведений Достоевского о Смуте и самозванстве
2. Элементы самозванческого образа,
трансформировавшиеся в Ставрогине
3. Самозванство в образе Петра Верховенского
4. Иконический аспект представлений о царе
и значение «Божьего образа» в романе
5. Символические функции имени
в связи с самозванческой темой
6. Апокалиптический уровень образности в романе
Глава II. Символическая организация романного космоса
1. Солярная символика романа в ее связи с фольклорной
и литературной традицией
2. Черты ада в космосе «Бесов»
в связи с фольклорными представлениями
3. Символическая значимость дантовских аллюзий в «Бесах»
4. Выводы
Заключение
Приложения
I. Поэзия капитана Лебядкина
и символическая структура романа
II. Примечания
III. Список используемой литературы
Вступление
В письме к H.H. Страхову от 24 марта (5 апреля) 1870 г. Достоевский говорил о «Бесах»: «На вещь, которую я теперь пишу в ’’Русский вестник”, я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь» (XXIXь с.111-112)'. В недавнюю эпоху восприятия «Бесов» как преимущественно тенденциозного произведения, когда остававшаяся в той же плоскости оценка романа как художественно наименее выдержанного, но одного из самых глубоких по замыслу (Миллер 1890, с.359-360), выглядела невозможным максимумом доброжелательности, цитированные слова расценивались как прямое свидетельство Достоевского о его творческой неудаче, произошедшей из-за небрежения художественностью. Постепенная переоценка политической тенденции романа повлекла за собой стремление переменить акценты, оставаясь в той же плоскости интерпретации. Однако сама дилемма «плохой памфлет - хороший памфлет» должна быть осознана как сужающая существо романа и требующая себе на смену более спокойного и собственно филологического подхода. В связи с этим актуальность нашей работы определяется двумя моментами. Во-первых, необходимо через многоаспектную трактовку выйти из круга только политических пониманий романа (применительно к цитированному письму - показать те специфические формы, которые приняла художественность в «Бесах»), Во-вторых, необходимо преодолеть и естественную, но опасную реакцию на чрезмерное внимание к памфлетности романа, выражающуюся в отвлеченно-символическом небрежении его политической насыщенностью; этой тенденции мы стремимся противопоставить указания, во-первых, на структурную связь сюжетного (и памфлетного) содер-
жания с символически-обобщенным, а во-вторых, на внутреннюю координацию самих символических обобщений, присущих роману.
Несмотря на те внешние для литературоведения причины, которые долгое время определяли отношение к «Бесам» в обществе и науке, роман изучен во многих отношениях обстоятельно. В отечественном литературоведении на данный момент подробно рассмотрена творческая история романа. Проанализированы предшествовавшие «Бесам» и обусловившие их идею замыслы Достоевского (Бродский 1996), специфика первоначального замысла, впервые приведшая автора к противопоставлению «идеи» и «художественности» (Розенблюм 1981, с. 185-197), реальная идеологическая ситуация, лица и события, нашедшие отражение в романе (Дрыжакова 1974, Альтман 1975), философская подоплека романа на общеевропейском и русском фоне (Белопольский 1987, Давыдов 1989, Пачини 1992), общественно-политическая позиция Достоевского в период создания романа и ее дальнейшее развитие (Балашов 1986). Идейные и биографические отношения с Тургеневым и полемика с ним в романе тоже рассмотрены подробно (см. напр. Долинин 1989; Буданова 1987, гл.З). На определенном этапе разработки в этой области были обобщены в комментариях к «Бесам», помещенных в 12-м томе Полного собрания сочинений (Л., 1975).
Политический смысл романа, который перестал восприниматься как чисто памфлетный, интерпретируясь или как серьезное аналитическое рассмотрение русского нигилизма, или прямо как пророчество позднейших судеб русской революции, неоднократно становился предметом научного рассмотрения (Сараскина 1990, Твардовская 1990), анализировалось «бесовство» в его политическом и философском бытии (Иванова 1995). Нигилизм рассматривался не только с политической стороны;

психологического соответствия категорий личинности и лжеподобия) древнерусскому пониманию самозванца как ряженого, облеченного бесовской личиной; если же вспомнить, что отец лжи - дьявол, то соловь-евская формула, близкая «воплощенному бесу» Костомарова, еще более сходствует со средневековым пониманием царства24.
Наконец, во второй половине 60-х гг. на восприятии Достоевским эпохи Смуты и образа Самозванца могли сказаться две пьесы А.Н. Островского: «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», драматическая хро- ника (1867, «Вестник Европы» и отдельное издание), и драматическая
хроника «Тушино» («Всемирный труд», 1867, №1).
Островский заставляет Лжедмитрия размышлять о своем происхождении и о «отце названом» Иване Грозном в Золотой палате, где на стенах «По золотому полю / Тяжелое и строгое письмо» (Островский 1867, с. 111), пред «таинственными ликами» «московских законных царей», т.е. вопрос о происхождении и существе Самозванца ставится в буквальном смысле пред лицом иконического понимания царской власти. Самозван-чество поверяется именно сакральностью царского чина и образа: нельзя забывать, что пред Лжедмитрием не светская портретная живопись, но И «камень, святым письмом расписанный», и потому самое пребывание в
этом святом месте является проверкою на сродность Лжедмитрия царской святости: «Я здесь чужой! Сюда без страха входят / Отшельники святые только или / Московские законные цари...» (там же, с. 116).
В 1-й сцене, еще до появления Самозванца, его трижды называют антихристом - Конев, Юродивый и Василий Шуйский (Островский 1867, с. 76,80,87). Обличение неистинности царя с точки зрения царской и вообще православной чинности у Островского дано устами Тимофея Осипова, Василия Шуйского, Странника: здесь и осквернение церквей присутствием еретиков, и скоморохи в монастыре, и венчанье «под пятницу,