Автобиографический дискурс в творчестве В. Набокова (Сирина)

• Автор: Маликова, Мария Эммануиловна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2001
• Место защиты: Санкт-Петербург
• Количество страниц: 192 с.

Оглавление

Введение. Автобиография и автобиографизм в художественном мире Набокова

1. “Conclusive Evidence”/ “Другие берега” / “Speak, Memory”. Сравнение вариантов текста

2. Повторение

Повтор как структурная и тематическая доминанта “Других берегов”

Автобиография как фикция

3. Рецепция “Conclusive Evidence”/ “Другие берега” / “Speak, Memory” и ее корни. Актуальный литературный контекст “Других берегов”

4. Формы автобиографического текста в фикциональной прозе Набокова

Глава 1. “Другие берега” и автобиографический текст русской литературы XIX-XXb

1.1. Понятие автобиографического дискурса

1.2. Автобиографические фигуры в “Других берегах” и русской литературе XIX-XX

Понятие “автобиографической фигуры”
Автобиографические фигуры в русской литературе
Классические автобиографические фигуры
Автобиографическая поэма. Автобиографические фигуры, восходящие к “Евгению Онегину”
Фикциональные псевдо-автобиографии. “Детство” JI. Толстого и “детский текст”
русской автобиографии
Микро-фигуры автобиографического текста
Текст поэзии и жизни Пушкина
Текст Петербурга
Мотив книг в автобиографии как фигура
интертекстуальности
Глава 2. К поэтике “Других берегов”
2.1. Мемуарная оптика. Зеркало и двойная экспозиция
2.2. Автобиографические интертексты “Других берегов”
2.3. Автобиографическая “проза поэта”. “Другие берега” В. Набокова и “Охранная грамо та” Б. Пастернака
Апострофа в “Других берегах” и автобиографической прозе поэтов
Глава 3. Элементы автобиографического дискурса в автодиегетическом повествовании. “Отчаяние” и “Другие берега”
3.1. “Отчаяние” в актуальном литературном контексте
3.2. Повествовательная модель автодиегетического повествования в “Отчаянии”. Портрет автора в зеркале
Заключение
Библиография

Введение
Автобиография и автобиографизм в художественном мире В. Набокова
В исследовательской литературе о Набокове давно стало общим местом утверждение о его ‘'нарциссизме” и “повторяемости”. Действительно, автобиографизм является конститутивным элементом его художественного мира: помимо многократных возвращений к собственно автобиографии, Набоков пронизывает разнообразными автобиографическими “набоковскими кодами” свои фикциональные и дискурсивные тексты, соединяет их в единый текст сетью авто-аллюзий (см. специально об этом: Tammi 1985, 314-359); целый ряд романов и рассказов Набокова используют фикциональный аналог автобиографии — автодиегетический способ повествования. Одновременно Набоков с педантичной настойчивостью высказывался против биографического подхода к творчеству писателя и утверждал, что “ни один биограф даже краем глаза не посмеет заглянуть в мою личную жизнь” (“Лекции по русской литературе”, 222). Очевидно, что набоковский автобиографизм далек от традиционной мемуарной (“мой век, мои друзья и подруги”) или исповедальной прагматики; также Набоков не прибегает к возможностям автобиографического письма для того, чтобы “обнажить себя”, создать непосредственное отражение своего “я” в тексте (как В. Розанов или М. Лейрис); он не использует автобиографическое письмо и как терапевтический инструмент познания себя (ср.: “Перед восходом солнца” М. Зощенко или “Мемуары” С. Эйзенштейна). Задача настоящей работы — выяснить особенности автобиографизма Набокова в контексте автобиографического дискурса русского модернизма, более частная задача — чтение автобиографии Набокова “Conclusive Evidence: A Memoir” / “Другие берега” / “Speak, Memory: An Autobiography Revisited” (далее сокращенно: СЕ, ДБ, SM). Наша первая задача — определение того, какая из частей понятия “авто-био-графия Набокова” станет предметом исследования. Видимо, при установке на чтение “вместе” с

противопоставлено традиции: из своего “прекрасного далека” Набоков дистанцируется от “сирийского” прошлого, утверждая, что все оно “издержано” в романах и рассказах. Эмигрантскую литературную среду он описывает “с ретроспективным спокойствием” (“in serene retrospect”) (SM, 280): как анонимные, обобщенные образы “почти бесплотных людей” (“hardly palpable people”) (SM, 282). или, когда речь идет о литературных друзьях, сводя их образы до виньетки (“В тридцатых годах помню Куприна, под дождем и желтыми листьями поднимающего издали в виде приветствия бутылку красного вина. Ремизова, необыкновенной наружностью напоминавшего мне шахматную ладью после несвоевременной рокировки” (ДБ, 317)); некролога (пассаж об И. В. Гессене (ДБ, 316) дословно перенесен Набоковым из некролога ему 1942 г. (Набоков V, 595)) или анекдота, о Бунине,м) в сочетании с центоном из его произведений'^1 (ДБ, 318).52 В SM описание эмигрантской среды более подробно и пристрастно, чем в ДБ, так как, во впервых, обращение к американским читателям требовало больших разъяснений, и, во-вторых, из-за актуального для Набокова в конце 1940-х — начале 1950-х гг. резкого осуждения про-сталинской эволюции многих русских эмигрантов во время войны и про-советских
50 На который Бунин откликнулся в письме к Марку Алданову: “... дикая брехня про меня — будто я затащил его в какой-то ресторан, чтобы поговорить с ним “по душам” — очень на меня это похоже! Шут гороховый, которым вы меня когда-то пугали, что он забил меня и что я ему ужасно завидую” (Звеерс 1984, 132, см. также: Алданов 1996, 145-146).
51 “... а теперь поздно, и герой выходит в очередной сад, и полыхают зарницы, а потом он едет на станцию, и звезды грозно и дивно горят на гробовом бархате, и чем-то горьковатым пахнет с полей, и в бесконечно отзывчивом отдалении нашей молодости опевают ночь петухи” (ДБ, 319) — вся фраза представляет собой интонационный и мотивный центон прозы Бунина, последняя фраза — из рассказа “Петухи” (1930), с добавлением инверсии.
52 Этот тематический “минус-прием”в автобиографии Набокова отмечает и объясняет Альфред Аппель: Набоков “исключительно ярко воссоздает эмигрантскую литературную жизнь в “Даре”, но через “Память, говори” Бунин, Алданов, Куприн, Марина Цветаева и другие эмигрантские писатели проходят слишком быстро, и некоторым читателям, возможно, хочется, чтобы глава 14 выросла до размеров главы 3, особенно потому, что сегодня существует только одно специальное исследование этого периода русской эмиграции (написанное Глебом Струве на русском). Но именно бедность документального материала демонстрирует совершенство и редкостную ясность “Память, говори”: как и в набоковской беллетристике, ее ландшафт весь внутренний, и воспоминания, которые дают Набокову окончательное доказательство того, что он существовал, происходят не из важных