Эстетико-онтологические основания раннего творчества Ф. М. Достоевского

• Автор: Зелянская, Наталья Львовна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2003
• Место защиты: Барнаул
• Количество страниц: 174 с.

СОДЕРЖАНИЕ
Введение

Глава 1. Концепт творчество в прозе Ф.М. Достоевского 1840-х годов

1.1. «Биографический текст» раннего Достоевского и его роль в формировании концепта творчество

1.1.1. Саморефлексия Ф.М. Достоевского в поисках динамической модели творчества

1.1.2. Концепт творчество и литературные ориентиры Ф.М. Достоевского

1.2. Экспликация концепта на уровне сюжета

1.2.1. Герой-создатель

1.2.2. Литературная рефлексия героя

Глава 2. Онтолого-мифологическое содержание концепта творчество

2.1. Мифоонтология эстетики Ф.М. Достоевского

2.1.1. Пространство подсматривания как катализатор творческого процесса
2.1.2. Проблема двойничества и реализация фундаментальных бинарных оппозиций
2.1.3.Творческий процесс как динамика основных бинарных оппозиций
2.2. Физиологическая мифоонтология в произведениях Ф.М. Достоевского
2.2.1. Андрогинность
2.2.2. Соблазнение
2.2.3 Пьянство
2.2.4. Инцест
2.2.5. Свадьба
Заключение
Библиографический список
ВВЕДЕНИЕ
Творчество Ф.М. Достоевского, писателя специфических тем и особой поэтики, привлекало внимание исследователей разных периодов становления литературоведческой науки. Амплитуда колебания оценки данного автора (от «апостола духа» [Мережковский, 1995] до разрушителя «живой жизни» [Вересаев, 1988]) обусловлена антиномичностью его творческой личности. Г. Гачев, рассуждая о том, когда возрастает «интерес к Толстому, а когда к Достоевскому», замечает, что востребуются идеи последнего в эпоху примата личности и ценности индивидуального мира, оторванного «как от целого - страны, народа, государства, так и от строительства семьи», мира «личного сознания наедине не с миром даже, а с Богом и чортом, со своими искушениями и раздражениями, и в противостоянии всему: и Природе, и Обществу, и прочим человекам» [Гачев, 1999, с. 12].
Период конца XX - начала XXI века, в силу сложившихся общественно-исторических и культурных обстоятельств, идет под знаком обострения экзистенциальных проблем и осмысления роли отдельной личности в «поствеликую эпоху». Ощущение необходимости трансформации парадигм развития, обостренное эсхатологическими ожиданиями, связанными со сменой тысячелетий, сделало актуальной реинтерпретацию творчества Ф.М. Достоевского, писателя, по общему мнению, апокалиптического.
Особое внимание исследователей, начавших процесс переосмысления сочинений автора, привлекали его зрелые произведения (особенно показательно в этом отношении обращение к замалчиваемому ранее роману «Бесы»). В данной связи начинается активная переоценка работ о Достоевском, принадлежащих символистско-декадентской критике [Иванов, 1995; Мережковский, 1995; Белый, 1994], в которых были обозначены вопросы, ставшие проблемными для литературоведения конца XX — начала XXI века.. Наряду со злободневными для эпохи самого писателя идеями, в его

произведениях открывались и оживленно обсуждались темы вневременного значения, важные как для понимания сущностных проблем русского национального характера, так и для осознания потребностей всего человечества. Отмеченная еще Б.И. Бурсовым особенность Достоевского: «Писатель исключительно русской темы, Достоевский ввергал своего героя, русского человека, в бездну проблем, возникших перед человеком вообще на протяжении всей его истории. На страницах романов Достоевского оживает, в преломлении индивидуального сознания, вся история человечества, мысли и культуры» [Бурсов, 1979, с. 678], - дает возможность увидеть в его произведениях ту универсальность, которая сообщает им актуальность по отношению к разнообразно идеологически ориентированным временам.
Социальный уровень сочинений Ф.М. Достоевского и особенности психологизма достаточно глубоко были раскрыты в трудах Ю.Ф. Карякина, В .Я. Кирпотина, О.Н. Осмоловского, Г.М. Фридлендера и т.п. Данный круг проблем с неизбежностью пересекался с анализом философско-мировоззренческих концепций, нашедших отражение в творчестве писателя [Белопольский, 1987; Иванова, 1995; Кирпотин, 1960, 1976, 1983; Кудрявцев, 1969; Лаут, 1996; Фридлендер, 1964 и т.д.], его литературных связей [Билинкис, 1976; Бочаров, 1985, 1999; Буданова, 1987; Вильмонт, 1984; Тарасов, 1999; Щенников, 1987 и т.д.], а также с влиянием фактов биографии [Бельчиков, 1971; Бурсов, 1979; Волгин, 1991; Долинин, 1989; Кудрявцев, 1969, 1991 и т.д.]. Перечисленные аспекты изучения творческого наследия писателя, соединяясь с исследованием его поэтики [Гус, 1971; Захаров, 1978; Зыховская, 2000; Клейман, 1985; Одиноков, 1981 и т.д.], в последнее время, на наш взгляд, образуют два магистральных направления. Одно из них касается мировоззренческих основ творчества данного автора, что обуславливает рассмотрение текстов Достоевского в онтологической плоскости [Кандауров, 1997; Карасев, 1994, 1995; Меле-тинский, 1994; Михнюкевич, 1987,1994; Подосенова, 1996; Сараскина, 1990, 1996; Спивак, 1986; Топоров, 1995 и т.д.]. Другая, тесно переплетен-

Принимая во внимание тот факт, что сам Ф.М. Достоевский воспринимал свою жизнь как материал для творчества, мы склонны рассматривать его участие в «деле петрашевцев» в контексте общего теургического процесса, который увлекал Достоевского-творца. Показания писателя во время допроса, по нашему мнению, доказывают именно эстетическое отношение к идее бунта как к еще одной возможности разрушить устоявшиеся ценностные системы: «Очень многие, по моему мнению, самих себя обманывали и опутывали в этой игре у Петрашевского, принимая игру (курсив наш. - Н. 3.) за серьезное дело» [Бельчиков, 1971, с. 135]. Для молодого автора, четко осознававшего игровой характер пятниц у Петрашевского (интересно в этом отношении пристрастие самого Петрашевского к розыгрышам и переодеваниям), смертный приговор, с нашей точки зрения имеющий абсурдную формулировку - «за чтение письма Белинского к Гоголю и присутствие при чтении “Солдатской беседы” Григорьева» [Бельчиков, 1971, с. 177], - становится фактом, окончательно взрывающим оче-/
видные причинно-следственные связи (ср. мнение В.А. Бачинина: «эшафот как экзистенциал» [Бачинин, 2001, с. 43-44]). Ожидание казни открыло перед Достоевским столь желанную «оборотную» сторону бытия, тайну, потому логично появление ряда литературных ассоциаций в письме к брату, написанном сразу после несостоявшегося расстрела (интересно, что сама казнь для писателя оказалась, хоть страшной, но инсценировкой).
Существующие психоаналитические трактовки этого эпизода в судьбе молодого писателя, которые объясняют добровольное признание виновности эдиповым комплексом [Фрейд, 1991, Нейфельд, 1994, Ермаков, 1999] или желанием «установить границы себялюбию; границы опьянению властью» [Адлер, 2002, с. 204], не принимают во внимание имманентной установки Достоевского на литературность. Проводя традиционные параллели между Достоевским и Толстым, Б.И. Бурсов отмечает: «Каторга для Достоевского - то же, что Кавказ и Севастополь для Толстого; на каторге он в полном смысле слова погрузился в бездны человеческой души