Поэтико-философская картина мира в романе Владимира Максимова "Карантин"

• Автор: Авдеева, Елена Владимировна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2004
• Место защиты: Тамбов
• Количество страниц: 162 с.

щ ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА I. АКСИОЛОГИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМА РОМАНА ВЛАДИМИРА МАКСИМОВА «КАРАНТИН»

§ 1. Роль христианства в исторической судьбе России (антиномия «своеволие

и смирение»)

^ § 2. Проблема «Личность и современное общество» («победители» и

«побеждённые» в романе «Карантин»)

§ 3. Проблема вины: антиномия возмездия и всепрощения в романе «Карантин»

§ 4. Любовь как смысл человеческого бытия в романе Владимира Максимова

«Карантин»
ГЛАВА II. СИСТЕМА ПОВЕСТВОВАНИЯ: СПОСОБЫ ВЫРАЖЕНИЯ АВТОРСКОГО СОЗНАНИЯ В РОМАНЕ ВЛАДИМИРА МАКСИМОВА $ «КАРАНТИН»
§ 1. Авторские маски в романе «Карантин» (образ «всеведающего драматизированного» повествователя Ивана Ивановича Иванова)
§ 2. Функции рефлексирующего рассказчика-повествователя в романе Владимира Максимова «Карантин»
§ 3. Система внутренних нарраторов в романе «Карантин»
§ 4. Выражение авторского сознания средствами поэтической образности
# ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Роман Владимира Максимова «Карантин» (1973) - это первое произведение, написанное, с одной стороны, без боязни цензуры «в полный голос», а с другой стороны - уже в отрыве от России. «Карантин» знаменует собой начало нового этапа творчества писателя, характеризующегося усиленными художественными поисками и существенными «сдвигами» стиля. Одновременно роман «Карантин» является продолжением и углублением проблемно-художественного содержания его ранних повестей («Мы обживаем землю», «Жив человек», «Стань за черту», «Дорога», «Баллада о Савве») и первого романа «Семь дней творения».
Роман «Карантин» занимает особенное место в наследии русского писателя, так как, являясь переходным (от советского периода творчества к эмигрантскому этапу), он связывает и синтезирует все основные эстетические тенденции автора. Исследователи справедливо отмечали, что и в жанровом отношении это произведение представляет собой «творческую находку» Владимира Максимова [1].
Виолетта Иверни отмечала, что роман «Карантин» обнаружил новую тенденцию в творчестве Максимова - «тенденцию для него скорее неожиданную: освободиться от фабулы как таковой, сломать действие - его направленное течение, которое при всех кругах ретроспекций всё-таки норовит выстроиться в нечто традиционно отлаженное. Он делает это в «Карантине» почти издевательски - сваливает в кучу судьбы, анекдоты, байки, смешивает фарс и психологическую драму, романтическую легенду и застольную - под селёдочку - сплетню. Как при жребии, перетряхивают в шапке бумажки... так и перетряхиваются в «Карантине» лица истории. История; будущее, прошлое, настоящее: время лишается своей прерогативы строить всё в определённой последовательности... ибо - карантин! - велено
стоять, и мы стоим, мы неподвижны и потому вольны двигаться внутрь себя и других, сколько душа просит. Пространство ограждено, запрещено, закрыто - что ж, сделаем время своим прогулочным двориком; время и чувство; времена и чувства» [2].
Во всей «жанровой сумятице» этого произведения, тем не менее, есть строгая художественная логика, которая постигается при углубленном целостном изучении романа «Карантин» в его неразрывной связи с предшествующим творчеством писателя. Та же французская исследовательница говорит о целостности художественного мира Максимова, которая создаётся искренностью писателя в решении самых сложных, неоднозначных, «проклятых» вопросов. «Творчество Максимова отличается счастливой целостностью. От неспособности лукавить, от скороговорки возникающих внутри вопросов и нетерпеливого желания их разрешить, от нежелания настаивать на единственности возможного решения... - возникает та интимная нота, которая заставляет читателя верить каждому слову. Открытый нам до самых глубин процесс постижения бытия неожиданно дополняет нашу собственную картину мира - не матрицей чужого (авторского) представления, но состраданием и благодарностью за то, что он доверчиво предполагает в нас носителей добра» [2, 52], - верно отмечает Виолетта Иверни.
«Пушкинская гармония и лермонтовско-тютчевская дисгармония обусловили мировосприятие и отражение своеобразия драматического прошлого столетия. Соединение толстовского и Достоевского художественных методов породили явление социально-онтологической литературы. И в частности, философского метажанра» [3], в который вписывается творчество Владимира Максимова. Общелитературная концепция личности в литературе последней трети прошлого столетия претерпела изменения от «социального человека» реализма к «укоренённому
никчёмность имитацией честности, добропорядочности, гениальности и значительности». Это «выверт идеализма» - национальной черты русских, высмеивается с помощью народного творчества. Юра затягивает «простенькую песенку» об имитации, о подмене, к которой так привыкли на Руси:
«Голова поседела, не скорби, не грусти,
Не печалься, погоди.
Ты купи себе кепочку, купи,
Ты ходи себе в кепочке, ходи...» [4, 75].
О всеобщности беды, о тотальном обмане говорит вторая строфа песенки: «Нынче все магазины, как один,
Головные уборы продают.
Впечатление отсутствия седин Головные уборы придают...» [4, 75].
Максимов, как и в своих ранних повестях, в романе «Семь дней творения» ищет разгадку загадочной русской душе. Бессознательное у русских всегда доминирует над сознательным, утопическое - над реальным. «Идеал русских столь высок, что обесценивает реальность, порождая к ней враждебное отношение, способное достигать сатанинского злорадства. Поэтому оборотная сторона трансцендентального идеализма - нигилизм» [7]. Эту черту ловко использовали в своих целях революционеры всех национальностей. Среди них «отец всех народов» - Сталин.
Подобно Силивёрсту из повести Е. И. Замятина «Знамение», семинарист Джугашвили «страстно взыскует» «жертвы, которой нет равных». Его максимализм подпитывается непомерной гордыней.
Старец Игнатий проверяет его готовность совершать величайшее кощунство, антидеяние Христово. Если Господь спасал души, то семинариста вопрошают: «Готов ли ты, во имя Господа, обречь душу на