Постмодернистский исторический дискурс русской литературы рубежа XX - XXI веков и его истоки

• Автор: Маркова, Дарья Александровна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2004
• Место защиты: Москва
• Количество страниц: 174 с.

§ 1. Жанры, связанные с моделированием истории. Криптоистория

§ 2. Альтернативная история

§ 3. Исторический роман.

Реконструкция и интерпретация прошлого

ГЛАВА 1 ТРАНСФОРМАЦИИ ИСТОРИЧЕСКОГО ДИСКУРСА В РОМАНАХ Ю. ТРИФОНОВА И М. АЛДАНОВА

§ 1. Новый тип исторического романа в литературе русского

зарубежья и метрополии

§ 2. «Нетерпение» и «Истоки»: две версии одного исторического СЮЖЕТА

ГЛАВА 2 МОДЕЛЬ РУССКОЙ ИСТОРИИ В РОМАНЕ Т. ТОЛСТОЙ «КЫСЬ»

§ 1. «Русский мир» в романе Т. Толстой: мифологическая и

историческая модели восприятия времени

§ 2. Поэтизация «русского мира»
§ 3. Историческое время и социальная память, история и язык
§ 4. Постмодернистская ситуация: образ читателя
ГЛАВА 3 ИСТОРИЯ КАК СКАЗКА. ОСВОЕНИЕ МИФА В РОМАНЕ С .АНУФРИЕВА И П.ПЕППЕРШТЕЙНА «МИФОГЕННАЯ ЛЮБОВЬ КАСТ»
§ 1. Освоение мифа: история «общих мест»
§ 2. Мифологическая и сказочная условность в романе
С. Ануфриева, П. Пепперштейна
§ 3. Образ Дунаева: Архетипы воина и поединка
§ 4. Язык в романе: возвращение буквальности слову
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ПРИЛОЖЕНИЕ
§ 1. Группа «Медицинская герменевтика»
§ 2. Психоделический реализм
БИБЛИОГРАФИЯ

В конце 1990-х годов исследователи, говоря об интерпретации истории в произведениях современных писателей, часто заявляют, что в них отменяется историческая правда: это касается не только тех, кто придерживается постмодернистской теории с ее отрицанием истины, приверженностью к представлениям о мире (следовательно, и об истории) как о тексте, но и авторов исторических романов, и фантастов, предлагающих альтернативные варианты развития событий, и тех, кого вообще трудно отнести к какому-то конкретному течению литературы, по сути, - почти всех, кто так или иначе работает с историческим дискурсом.
Вот, например, показательная реплика из статьи Б.А. Ланина «Трансформация истории в современной литературе»: «Переосмысливая историю, предлагая свои версии исторического процесса развития человечества, писатели утверждают две вещи: человеческое знание о человеке и человечестве относительно; литературная реальность безусловно выше реальности «логически осязаемой», т.е. правда образов оказывается куда выше правды факта и правды логического умозаключения». И далее: «Однако утверждая свое понимание истории и исторической правды (...), писатели фактически тем самым отменяют историческую правду вообще»1.
С этим вряд ли можно согласиться, в первую очередь в связи с тем, что утверждение относительности знания еще не говорит о его отмене вообще, хотя абсолютизация относительности, безусловно, свойственна культуре XX века. Это одна из ключевых его идей, берущих начало - среди многих прочих - в поверхностно, а порой и неверно понятых, но вошедших в массовое сознание фактов открытий Эйнштейна, психоанализа Фрейда, философии Ницше - трех культовых явлений XX века.
Миф о неупорядоченности, внерациональности, хаотичности бытия В.Е. Хализев называет мифом № 1 этого столетия2, а рядом с ним, по мнению ученого, стоит миф об истории, вновь и вновь переписываемой, открываемой заново.
Очевидно, что оба этих мифа взаимосвязаны между собой, тем более в рамках постмодернистских стратегий, где, как считают исследователи, само произведение строится как диалог с хаосом. Одна из глав монографии М.Н. Липовецкого «Русский постмодернизм. Очерки исторической поэтики» носит название «Диалог с хаосом как новая художественная стратегия», а с «классикой русского постмодернизма 60-70-х гг.» ученый связывает понятие «культура как хаос»: «В контексте тотального диалогизма хаос не только постоянно провоцируется на ответные выпады, но и, главное, впервые, пожалуй, субъективируется и становится равноправным участником диалога с художником (...) Постмодернизм воплощает принципиальную художественно-философскую попытку преодолеть фундаментальную для культуры антитезу хаоса и космоса, переориентировать творческий импульс на поиск компромисса между этими универсалиями. Диалог с
1 Ланин Б.А. Трансформации истории в современной литературе // Общественные науки и современность. 2000. № 5. (Или:
2 Хализев В.Е. Мифология XIX-XX вв. и литература // Вестник МГУ, сер. 9. Филология. 2002. № 3.

хаосом в конечном счете, в своем пределе, нацелен именно на такой поиск»3.
Попытки преодолеть представления о мире как о хаосе предпринимались уже в начале 1950-х гг. в работах французских структуралистов, где возникает мысль о том, что рассказ о событиях может упорядочить мир.
Ролан Барт в работе «Нулевая степень письма» (опубл. в 1953 г.) рассуждал в главе «Письмо романа» о связи Романа и Историографии: и там, и там автор создает свой собственный, самостоятельный мир со своими героями-обитателями, событиями, мифами, у них общая цель - объективация фактов, которая может дать читателю ощущение безопасности.
Роман и Историография оказываются связаны повествованием как формой, которое характеризуется (речь идет о французском языке) употреблением простого прошедшего времени. В этом случае глаголы выстраиваются в цепочку причинно-следственных отношений, входят в совокупность взаимозависимых и однонаправленных событий. Временная последовательность выдается за причинную. Таким образом автор создает свой особый мир, упорядоченный, не хаотичный. «Поведать о мире как раз и значит изъяснить его»4. Действительность становится понятной, а следовательно, безопасной: «Простое прошедшее оказывается именно тем операционным знаком, при помощи которого повествователь укладывает мозаичную действительность в тесное стерильное ложе слова, не имеющего ни плоти, ни объема, ни протяженности; единственная цель такого слова - скорейшим образом связать причины со следствиями»5. То же чувство безопасности дает читателю и третьеличное повествование. Здесь Барт, а потом вслед за ним и другие исследователи (в частности, В. Руднев6), ссылается на роман Агаты Кристи «Убийство Роджера Экройда» (1936), где убийцей в конце оказывается рассказчик - «я». Глава об этом в книге В. Руднева так и называется: «Читатель-убийца». За это экстремальное переживание, преподнесенное читателю, а вернее, за выход за рамки детективного жанра, Агату Кристи исключили из клуба детективных писателей.
Испанский семиотик Антонио Прието писал о романе как о «результате мятежа», что «выражается в реалистической форме, воплощающей в себе стремление убедить, не прибегая к документам и доказательствам. Заинтересованность убедить других (представить реальность) часто сопровождается попыткой писателя убедить самого себя, воссоздавая свою жизнь, попыткой раствориться в литературном произведении»7.
Итак, литература и история (как рассказ, story) могли помочь освоить и упорядочить мир в сознании человека, свести его опыт, его страхи к знакам: «В глазах всех великих рассказчиков XIX века мир мог выглядеть возбуждающим страсти, но отнюдь не брошенным на произвол судьбы, ибо он представлял собой совокупность упорядоченных отношений, ибо явле3 Липовецкий М.Н. Русский постмодернизм. Очерки исторической поэтики. - Екатеринбург, 1997. С. 38-39.
4 Барт Р. Нулевая степень письма // Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму. — М.: Прогресс, 2000. С. 65.
Там же. С 65.
6 Руднев В. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. — М.: Аграф, 2000. С. 374 -394.
7 Прието А. Нарративное произведение. Из книги «Морфология романа» // Семиотика. — М.: Радуга, 1983.

изданию капитальной исторической библиотеки, впрягала в глубокую вспашку “Красного Колеса”»109.
Год написания этой статьи очень значим: это время начинающейся усталости от откровений. «Решусь констатировать, что надежда не сбылась, - вопреки хорошей раскупаемости исторических книг, - продолжает Роднянская. - Очная ставка с собственной историей - это общественный эквивалент личного раскаяния, метанойи, перемены умонастроения («...даруй ми з р е т и моя прегрешения»). Нераскаянное общество, по крайней мере в лице его гуманитарно-литературного корпуса, от такой очной ставки по возможности уклонилось. Не желая глядеться в нелицеприятное зерцало временных лет и проходить мучительный путь отрезвления, оно востребовало «национальный миф», который объяснял бы нам нас самих, минуя историческую конкретность наших дел (...) Сколько было крику вокруг «конца истории» - и вот этот конец неожиданно наступает, но не в бытии, где событийности хоть отбавляй, а в сознании, по крайней мере — в сознании нашего культурного истэблишмента».
Одной из причин ухода общества от этой личной ставки является, как ни парадоксально это звучит, обилие, даже избыток информации, обрушившейся на него в конце 80-х - начале 90-х годов. Немаловажную роль здесь безусловно сыграли СМИ, ставшие «средством распространения не только новостей современной жизни, но и в полном смысле этого слова «исторических» новостей». Эта цитата взята нами из диссертации Т. А. Пушкаре-вой, «Память, культура, история: к проблеме исторического времени» (защищена в МГПУ им. Ленина в 2001 г.), предметом которой, в частности, является формирование современного исторического сознания.
Пушкарева отмечает, что в начале 1990-х годов историческая публицистика начинает «влиять как на научное, так и на обыденное историческое сознание». «Архивная революция» приводит в первую очередь к тому, что возникает мода на архивные публикации в газетах, таким образом исторический источник, документ впервые становится «достоянием общественности», «предметом истерического массового интереса и особой потребительской стоимостью на рынке газетных новостей. Многие историки переключились на публикаторскую деятельность, демонстрируя тем самым усталость от политики и решимость ее преодолеть попыткой прибегнуть к позитивному знанию». Таким образом, архивная публикация приравнивалась к новостям, считает Пушкарева, разумеется, при этом главным образом выбирались «жареные факты», интересные массовому читателю. (Вспомним «Голубую книгу» Зощенко.)
Но «превращаясь в новость, исторический факт вступает в совершенно особые отношения с исторической памятью. Новость формирует короткую память, которая стирается вместе с процессом устаревания новости и вытесняется другой новостью. В результате историческое время становится дискретным, распадается на множество исторических картин, которые сменяют друг друга в зависимости от конъюнктуры, диктующей новость. Таким образом, на какое-то время специфический закон, формиру109 Роднянская И. Гипсовый ветер // Новый мир. 1993. № 12.