Проза А.П. Платонова: жанры и жанровые процессы

• Автор: Красовская, Светлана Игоревна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Докторская
• Год защиты: 2005
• Место защиты: Тамбов
• Количество страниц: 404 с.

ГЛАВА 1. ВСЕЛЕННАЯ МАЛОЙ ПРОЗЫ АНДРЕЯ

ПЛАТОНОВА

1.1.0 жанре рассказа, внутрижанровой типологии и других

«интересных вещах»

1.2. Новеллистика: анекдот и притча

1.3. Рассказ-сказание

1.4. «Житийный» рассказ

ГЛАВА 2. ЦИКЛИЗАЦИЯ - ЦИКЛ - МЕТАЖАНРОВОЕ ЕДИНСТВО

2.1. Несколько слов о цикле и циклизации

2.2. В «промежутке» между «малой прозой» и романом

2.3. О значительности «незначительного: циклы рассказов

А. Платонова 1920-х годов
2.4. «Соблазн циклизации»: метажанровые единства 1930-1940х годов (постановка проблемы)
ГЛАВА 3. РАССКАЗ - ПОВЕСТЬ - РОМАН: ЭНЕРГИЯ НАПРЯЖЕНИЯ
3.1. Еще раз о романизации и новеллизации в прозе
А. Платонова
3.2. Новеллистическая повесть
3.3. Роман: на «краю» эпоса
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Интерес к творчеству Андрея Платонова, одного из выдающихся художников слова XX столетия, породил поистине грандиозную научную продукцию. Библиография трудов о Платонове насчитывает свыше двух тысяч наименований1. И, тем не менее, он по-прежнему остается, пожалуй, самым неразгаданным писателем советского периода истории русской литературы. Открывая XII Платоновский семинар в Пушкинском Доме, В. П. Муромский выразил озабоченность тем, что «литература о Платонове заметно прирастает, но сам писатель не становится менее трудным для восприятия, если иметь в виду его крупные произведения»2. Секрет этого парадокса, думается, следует искать и в специфике самого материала, и в методологии его исследования.
Магия платоновского слова такова, что невольно завораживает и подчиняет себе любого, кто осмелился подойти к его тексту слишком близко. И если верно, что Платонов - на редкость однообразный писатель, «однообразный» в прямом смысле слова: «он настойчиво воспроизводит один и тот же набор исходных образов-мотивов, которые иногда просматриваются совершенно отчетливо, а иногда требуют специальной “расшифровки”»3, то этим, отчасти, объясняется известное «однообразие» работ о Платонове, наличие в них набора постоянных тем и схожих формулировок. Такими «общими местами», к примеру, стали рассуждения об оригинальной речевой физиономии платоновской прозы; об экзистенциальности, утопичности и мифологичности писательского мышления; о главной для Платонова федоровской «идее жизни» и т. д. И таких аксиоматичных формулировок в платоноведении немало: по ним сознание читателя скользит, не задерживаясь надолго и потому не удовлетворяясь. Умножение уже известного качественно не меняет картины в целом, не проясняет, а запутывает и без того неясный смысл.
Одним словом, то, что в художественном тексте (к примеру, повтор) может работать на идею и служить аккумулированию смысла, в научном исследовании задерживает движение мысли. И в данном случае, может быть, важнее будет не накапливать новые детали, доказывающие старые тезисы, а изменить угол зрения на них, поместив результаты анализа в другую научную парадигму. Проблема, таким образом, приобретает методологический характер. Актуальность ее для платоноведения, подтверждает и сам факт посвящения специально методологии исследования творчества писателя XIV Платоновского семинара, состоявшегося в октябре 2003 года в Пушкинском Доме.
В одной из своих работ Л. В. Карасев предупреждал: «Бессистемные находки малополезны для “архетипологии” платоновского культурного слоя. Выйдет как у Чепурного в голове, где, будто “в тихом озере, плавали обломки когда-то виденного мира и встреченных событий, но никогда в одно целое эти обломки не слеплялись, не имея для Чепурного ни связи, ни живого смысла” (“Чевенгур”). Иначе говоря, важно не столько зафиксировать пресловутые “странности” в поведении платоновских персонажей, сколько увидеть их в связи друг с другом, как нечто целое и осмысленное»4. Подобная ситуация может сложиться и в научном метатексте, описывающем творчество Платонова.
Многочисленные повторяющиеся платоновские мифологемы, мотивы, образы, рассматриваемые сами по себе, в отрыве от метода, жанра и стиля писателя расширяют поле для различных сближений, получают самую разноречивую, порой, парадоксальную интерпретацию. При этом задача исследователя зачастую сводится к каталогизации фактов без попыток соотнести их друг с другом, выявить некую иерархическую зависимость между ними и создать целостную, обладающую четкой структурой, систему. Соотнесение же этих фактов с определенной жанрово-стилевой моделью ограничивает
Андрей Платонов, персонажей которого, да и его самого, недоброжелательные современники частенько упрекали в юродстве, на самом деле, был чрезвычайно близок к этому сугубо русскому духовному феномену. Показательно, что первым в юродстве был «уличен» «сокровенный человек» - Фома Пухов - герой повести, в основе которой - анекдотический дискурс, а затем -столь не похожий на него внешне, но очевидно глубоко родственный внутренне Юшка - из сориентированного на притчу одноименного рассказа-жития конца 1930-х годов. По сути дела, писатель говорил разным жанровым языком, но об одном и том же, разными путями идя к одной цели - восстановлению утраченной целостности бытия, утверждению высокого нравственного закона.
Проблематика, вышедшая на первый план в 1930-1940-е годы, существовала в платоновской прозе и ранее, но либо в свернутом виде, либо была тесно связана с политикой и «говорила» ее, порой, абсурдным анекдотическим языком. На это качество платоновской прозы уже не раз обращалось внимание исследователей97.
Платоновский анекдот чаще всего строится на основе нарративизиро-ванного фразеологизма, каламбура или даже имени героя, сюжетным механизмом становится буквализация и практически-бытовая реализация официально принятых в обществе мифологем (именно они при столкновении с жизнью превращаются в анекдот), а главными поэтическими приемами являются «выпестованные» Гоголем, ранним Достоевским, Чеховым, а в первые десятилетия XX века - Замятиным и Зощенко приемы совмещения юмористического и драматического и парадокс (сюжетный и лингвистический). Это относится как к отдельным ранним текстам, небольшим по объему, целиком выдержанным в жанре анекдота: «Ерик» (1921), «История иерея Прокопия Жабрина» (1923), «Рассказ не состоящего больше во жлобах» (1923), «Иван Митрич» (1921), «Мавра Кузьминична» (1926), «Экономик Магов»