Функции философского текста в романах М. Алданова : Платон, Декарт

• Автор: Болотова, Татьяна Ивановна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2007
• Место защиты: Саратов
• Количество страниц: 210 с.

ГЛАВА 1. Смысло- и структурообразующая роль платоновского текста в философско-исторических романах М. Алданова

1.1. Эволюция мотива самоубийства

1.2. Символическая функция мотива пещеры

ГЛАВА 2. Принцип абсолютного сомнения Декарта и ирония

повествователя в романах М. Алданова

2.1. Образ героя как призма чужого философского текста в тетралогии ^ «Мыслитель»

2.2. Идейно-эстетические функции образа Декарта в романе

«Пещера»
2.3. Платон и Декарт в кругу философских собеседников автора в ^ книге «Ульмская ночь. Философия случая»
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

БИБЛИОГРАФИЯ

Философско-исторические романы М. А. Алданова (1886-1957) -крупное явление в русской исторической романистике XX века. Тетралогия «Мыслитель» (1921-1927), трилогия «Ключ. Бегство. Пещера» (1926-1937), романы «Истоки» (1950), «Самоубийство» (1956-1957) и др. представляют собой сложное дискурсивное единство, вбирающее философский, исторический, этический и эстетический аспекты преломленной в авторском сознании реальности. Для писателя характерно преодоление традиционных границ между научно-философским и художественным познанием. Интеллектуализация романного мышления проявляется в определяющей роли авторской концепции, как в отдельном произведении, так и в метароманном целом художника-мыслителя.
Средоточием философской мысли М. Алданова, находящейся в русле рационалистической традиции, является гносеологическая проблематика. : Сосредоточенность автора на вопросах о путях и границах человеческого познания определяет специфику решения философской, исторической, , антропологической и эстетической проблем. Выбор автором Платона и Декарта в качестве главных собеседников определяется общностью идей философов в гносеологической сфере. Поэтому важную роль в романных текстах писателя играют платоновское представление о познании действительности человеком, нашедшее свое образное выражение в его мифе о пещере, и декартовский принцип абсолютного сомнения.
Понятие философский текст, являющееся опорным в диссертационном исследовании, означает не отдельное высказывание и не фрагмент текста, цитируемый в романах М. Алданова, а также не простую совокупность произведений философа, а комплекс его высказываний, представляющих собой смысловое единство, в диалогические отношения с которым вступает автор-повествователь. В осмыслении фшософского текста для нас важным является культурно-семиотический аспект

опираемся на теоретические суждения Ю. М. Лотмана о тексте как о семиотической структурной конструкции, обладающей определенным кодом и границами, и об особой функции «памяти» текста в культурноисторическом пласте. Не менее значимыми являются представления ученого о тексте не только как о конденсаторе культурной памяти, но и как о генераторе новых смыслов. Для воспринимающего текст - всегда метонимия реконструируемого целостного значения, «дискретный знак недискретной сущности».1 По М.М. Бахтину, текст - это прежде всего совокупность высказываний, идей, мотивов, образов и других составляющих, направленных на «диалогическую ориентацию слова среди чужих слов», осуществляющих «диалогические отношения», представляя собой отклик на предыдущие высказывания и адресацию к духовно-инициативному, творческому отклику.2 Подобное понимание философского текста позволяет описать в работе комплекс связей алдановских произведений с текстами Платона и Декарта и одновременно подчеркнуть диалогический характер взаимодействия с идеями предшественников.
Романы М. Алданова неразрывно связаны с развитием жанра романа в XX веке. Особенности проблематики и поэтики его произведений проистекают во многом из мировидения писателя, в формировании которого одну из важных ролей сыграло научное, философское и художественное сознание современной ему эпохи. Изменения в науке и культуре рубежа XIX-XX веков (открытие теории относительности Эйнштейном, становление неклассической философии, переосмысление в искусстве модернизма культурных традиций) привели к пониманию невозможности объективного познания действительности человеком и к поиску новых способов восприятия и осмысления реальности. Новый характер диалога между человеком и миром нашёл свое отражение в жанре романа: он проявляется в авторском отношении к воссозданной в романах действительности и в способах его репрезентации.

России таких людей во все времена было больше, чем в других странах; больше было в ней и отшельников, и террористов, и сумасшедших» [1, 354]. Запись в дневнике Баратаева приобретает особую значимость, так как раскрывает восприятие героем собственного состояния и как бы заново освещает его образ: «Непостижимое, отвратительное событие свалилось на меня: старость. Гробовой червь подстерегает меня, и время нельзя повернуть вспять. Существование других, живущих, которых я переносил с трудом, будет продолжаться без меня. Всё обновляется <...>» [1, 432].
Платон так говорит об освобождении души от тела: «Освободить же её постоянно и с величайшей настойчивостью желают лишь истинные философы, в этом как раз и состоят философские занятия - в освобождении и отделении души от тела».24 Прямым указанием на платоновский претекст служит последние слово в дневнике Баратаева: «Штааль разобрал ещё последнее слово - délivrance (освобождение) » [2,307].
Мотив самоубийства, возникнув уже в предисловии к первому роману (убийством или самоубийством была смерть Робеспьера?), постепенно развивается, приобретая всё большую смысловую (содержательную) наполненность, диалогически взаимодействуя не только с текстом Платона, но и с другими литературными и историческими произведениями. Например, в «Девятом термидора» Штааль слушает чтение книги Гёте «Страдания юного Вертера» [1, 110]. Что же касается «равнодушного» ожидания собственной смерти Павлом I, то значимой для читателя становится цитата из римского историка и писателя Светония в дневнике Баратаева: «Между тем приближение насильственной смерти было возвещено Цезарю самыми несомненными предзнаменованиями...» [2, 241]. Читателю достаточно вспомнить, что Юлий Цезарь страдал от болезни и, осознавая её и игнорируя различного рода знаки и предсказания о собственном убийстве, превратил это убийство в своего рода самоубийство, тем самым обеспечив себе род трагического бессмертия. Явленная таким образом историческая (а главное - психологическая)