Художественный мир "Степной книги" О. Павлова : Герой. Среда. Поэтика

• Автор: Орехова, Екатерина Евгеньевна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2003
• Место защиты: Воронеж
• Количество страниц: 183 с.

Оглавление
Введение
Глава I. Человек и мир в «Степной книге» О. Павлова (бытийные координаты
существования героев)
§1. Пространство и время
§2. Природа и ее образы
§3. Нравственно-императивный центр системы образов
§4. Материальная культура
Глава II. Оппозиция «человек - общество» в «Степной книге» (социальное
самоопределение героев)
§1. Социальный хронотоп
§2. «Режим» как собирательный образ государственной власти
§3. Социально-бытовой план
§4. Личностный потенциал героев и варианты его реализации
Заключение
Библиография

Введение
Современный литературный процесс, как известно, представляет собой комплекс чрезвычайно разноплановых явлений. Его неоднородность обусловлена не только немалым числом участников - творческих индивидуальностей, но и параллельным развитием нескольких литературных течений. Сочетание двух этих факторов делает современную литературу особенно сложной для глубокого изучения. Принцип движения «от общего к частному» практически дискредитировал себя, что особенно ярко проявилось в полемике вокруг «нового реализма» девяностых годов.
Н. Лейдерман и М. Липовецкий пишут о «глубочайших структурных мутациях реализма» в XX веке. Их начало литературоведы видят в поэзии О.Мандельштама и Б.Пастернака 30-х годов, в романах А.Платонова, в то время как первооткрывателем «новой, релятивной эстетики» называют М. М. Бахтина. Последняя ссылка логично должна увести нас в поисках начал «новой» эстетики и «художественной парадигмы» к объектам исследований Бахтина — в первую очередь, к творчеству Достоевского. И в таком случае правомерно, мягко говоря, сомнение в новизне этого реализма. Но Лейдерман и Липовецкий рассуждают о творческом методе, формирующемся на базе новой «парадигмы художественности»: «В ее основе лежит универсально понимаемый принцип относительности, диалогического постижения непрерывно меняющегося мира и открытости авторской позиции по отношению к нему. Творческий замысел перестал быть некоей гипотезой, требующей реализации или проверки. Творческий замысел стал вопросом» (105; 256). Очевидно, о наличии сколько-нибудь серьезной авторской позиции в данном контексте говорить не приходится. Объясняется это уверенностью Лейдермана и Липовецкого в существовании «общих корней» у

постмодернизма и постреализма, в стремлении последнего к поиску внекаузальных связей и постижению хаоса.
Павел Басинский, представитель другого направления в современной критике, совсем иначе видит исходные позиции «неореалистов». В его интерпретации реализм - «это степень доверия к божьему миру и его сокровенному смыслу. Задача художника не «изучать» жизнь и людей, ни тем более «изменять» их, но - благородно и прозрачно отражать их «замысел» в тех самых формах, в которых он уже состоялся в мире» (56; 64).
И в одном, и в другом случае заметно выдвижение исследователями на первый план мировоззренческого, идейно-проблемного аспекта литературы. Такая односторонность заставляет вспомнить о том, что, по словам С. М. Петрова, «в качестве рппшршБ ймБютэ реализма, как и всякого иного художественного метода, должен быть взят способ изображения писателем человека и среды, его внутреннего мира, окружающего внешнего мира, составляющих две взаимосвязанные стороны единого предмета художественного познания» (126; 24). Однако в отсутствие глубокого, вдумчивого анализа творчества каждого писателя оказывается заведомо невозможным серьезное типологическое исследование. Результат -противоречивые представления не только о сущности конкретного литературного течения, но и о его составе. «Новыми реалистами» называют подчас совершенно разных писателей. В одних случаях это В. Маканин, Ф. Горенштейн, В. Пелевин, Л. Петрушевская. В других - С. Василенко, В. Отрошенко, М. Тарковский, Б. Екимов, О. Павлов.
Актуальность данной работы связана с тем, что подобная ситуация просматривается не только в критике, но и в научных работах, посвященных анализу явлений литературного процесса последнего десятилетия. Большая часть исследований носит обзорный, историко-литературный характер (притом, что современная словесность вообще редко рассматривается как объект, достойный научного рассмотрения). Кроме того, очевидна сосредоточенность

зверство обычной жизни, где все были участниками, и все-то были жертвами» (20; 113). Жертвами - потому, что, убивая несчастную женщину, каждый из них убил человека в себе.
Мы намеренно привели пример, не имеющий прямого отношения ни к «Степной книге», ни к проблеме многофункциональности образов животных в художественной системе рассказов Павлова. В этом примере наглядно представлено то, о чем говорилось выше: стремление автора понять причины отталкивающего поведения людей и следствия его для них самих, а также желание заставить читателя отказаться от стереотипно-внешнего восприятия явлений, заглянуть в их подоплеку, попытаться понять.
Сам писатель в публицистических и литературно-критических работах неоднократно возвращался к мысли о том, что постижение произведения должно происходить не путем изучения, а посредством понимания. Вот смысл, который вкладывает Павлов в это слово: «Это не что иное, как открытие для себя неотвратимости происходящего, его закономерности, к чему ты становишься уже причастным, но не судьей» (22; 142).
Из этого убеждения логично вытекают и попытки автора сделать текст реальностью, в которую читатель был бы вовлечен эмоционально, интеллектуально и душевно, как в свой эмпирический опыт.
Диапазон художественных средств, используемых Павловым с этой целью, довольно широк, и одно из них - как раз то, что можно назвать ситуацией ломки стереотипов. В контексте проблем данной главы доказательством этого положения могут служить уже упомянутые примеры «бессмысленной» жестокости персонажей и ряд других приемов и мотивов. Так, в «Караульной элегии» в караулку забегают ящерки «с зарубами измученной кожицей, на которой ... солдаты разглядывали наколотые зеками кресты или виселицы. На виселицах висели они, конвойные...» (30; 23) И солдаты растаптывают ящерок сапогами - «чтоб не осталось от увиденного и следа», потому что страх перед зеками захлестывает рассудок, а стыд и жалость оказываются потесненными эгоизмом самосохранения.