Толстой, Чехов, Бунин, Набоков : Риторика и история

• Автор: Щербенок, Андрей Валерьевич
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2001
• Место защиты: Санкт-Петербург
• Количество страниц: 297 с.

ОГЛАВЛЕНИЕ
ВВЕДЕНИЕ

ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

ИСТОРИОГРАФИИ И ТЕОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ

ТОЛСТОЙ

ИСТОРИЯ: (РУССО) - ТОЛСТОЙ

ЧЕХОВ

ЧЕХОВ И ТОЛСТОЙ

ИСТОРИЯ: ТОЛСТОЙ - ЧЕХОВ

БУНИН
БУНИН И ТОЛСТОЙ
БУНИН И ЧЕХОВ
ИСТОРИЯ: ТОЛСТОЙ - ЧЕХОВ - БУНИН
НАБОКОВ
НАБОКОВ И ТОЛСТОЙ
НАБОКОВ И ЧЕХОВ
НАБОКОВ И БУНИН
ИСТОРИЯ: ТОЛСТОЙ - ЧЕХОВ - БУНИН - НАБОКОВ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ВВЕДЕНИЕ
Проблематичность традиционной истории литературы как дисциплины вряд ли требует подробного обоснования, в качестве типичного примера ее критики можно привести первую часть статьи Х.Р. Яусса [Яусс 1995]. Однако, как представляется, в случае русской литературы эта проблематичность приобретает особенно острый характер. С точки зрения западной критической традиции русская литература воспринимается как литература аномальная.1 Г.С. Морсон даже вводит в этой связи понятие русской литературной антитрадиции, поскольку с его точки зрения Если учесть критику, то очертания дореволюционной русской литературной истории можно сравнить с раскручивающейся спиралью все более и более экстенсивных нарушений "западных" эстетических норм, и более и более крайних определений литературы как антилитературы или металитературы [Могеоп 1986, С.25].
Анализируя, в частности, высказывания Белинского и Толстого, Морсон отмечает, что с точки зрения этих авторов понять произведение как русское означает найти европейские конвенции, которые оно переворачивает, пародирует или нарочито нарушает. Короче говоря, "русскость" русской литературы заключается не только в ее идеологических
1 Ср. следующее популярное описание в Cassell's Encyclopedia of World Literature (1973): "He только страна была ненормальной, но и герои этих романов тоже были ненормальны: о братьях Карамазовых или князе в "Идиоте" нельзя сказать, что они имеют человеческую природу. ... Своего рода сверхчеловеческая мощь в построении характера в известной степени выводит создания Толстого и Достоевского за рамки романа в собственном смысле слова, ... хотя никто не может сказать, к какому миру они в таком случае принадлежат". Цит. по: [Fagner 1983, С.41 ].

предпосылках, но также и в стремлении к формальной аномальности [там же, С.24].
Указание на формальную аномальность открывает возможность определения специфики русской литературы не через идеологические константы, а через поэтику. Так, говоря о специфике русского романа, Д. Фагнер замечает, что ведущие русские писатели "подчеркивают достоинство романа, равное достоинству поэзии как средства художественного выражения, тем самым подчеркивая и птавенство эстетических идей в кантианском смысле", они "привлекают внимание к формальной необычности русского романа как носителя таких идей" и "обнаруживают общее чувство поразительной исторической связности, т.е. сильной и осознанной традиции" ра^ег 1983, С.46].
Русская литературная антитрадиция обычно начинается в этой перспективе с Евгения Онегина, который, по мысли Ю.М. Лотмана, стремится преодолеть литературность как таковую, создать некоторую заранее разрушенную структуру, которая воспринимается как отсутствие структуры [Лотман 1975, С.33]. Антитрадиция начинается с "опережающей пародии", русская литература с самого начала конституируется как металитература. С точки зрения Морсона, все последующие произведения только увеличивают деструктивные антшштературные тенденции Евгения Онегина, и так происходит вплоть до Чехова, который, отрицая все возможные конвенции, завершает русскую антитрадицию.
В свою очередь, специфика русской теории литературы, с точки зрения Морсона, вполне соответствует аномальности самой русской литературы. Так, в рамках русской формальной школы все те черты, которые обозначались нами до сих пор приставкой "анти", оказываются свойствами литературы как таковой. Пародия понимается здесь не как антижанр, а как двигатель любой литературной эволюции, то же можно сказать и о таких концептах, как обнажение приема или остранение литературных норм. В

отсылок вообще, исторически конституирована как ткань различий'1 [Derrida 1991 (1), С.64-65].
История письма, и, в ее рамках, история литературы, тесно связываются у Деррида с историей метафизики. "Мы должны ... в любом случае отдавать себе отчет в связи между литературой, историей литературы и метафизической традицией" - говорит Деррида в интервью о литературе [Derrida 1992 (1), С.54]
Мы должны постоянно помнить об этой исторической солидарности и том способе, которым она достигается. Деконструкция требует в высшей степени "исторического" Lhistorian'sZ отношения ("О грамматологии", например - книга об истории от начала и до конца), даже если нам следует с подозрением относится к метафизическому концепту истории. Он повсюду.
Об этой "исторической солидарности" между литературой и историей или традицией метафизики надо постоянно помнить, даже если необходимо указывать на различия, расстояния .... "Должна быть" эта историчность, что не означает, что все чтение или все письмо историзировано, принадлежит историкам, еще менее, что оно "историцистско". ... Писатель может быть невежественен или наивен по отношению к исторической традиции, которая над ним или над ней довлеет, или которую он или она трансформирует, изобретает, смещает. Но мне хотелось бы знать, не "трактует" ли он или она историю, даже при отсутствии исторической осведомленности или знаний, в соответствии с опытом, который значимее, живее, необходимее, так сказать, чем опыт некоторых профессиональных "историков", наивно занятых "объективацией" содержания науки [там же, С.54-55].
Опыт литературы связывается Деррида с единичностью, перформативностью, которая изменяет язык, и, тем самым, изменяет