Инонациональный характер в русской литературе 20-30-х годов XX века как фактор историко-литературного развития : Актуальная ретроспекция перед лицом новой действительности

• Автор: Горбатько, Валентина Александровна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2001
• Место защиты: Краснодар
• Количество страниц: 197 с.

ОГЛАВЛЕНИЕ
ВВЕДЕНИЕ.
ГЛАВА 1: Инонациональный характер в поэзии и прозе 20-30-х годов как синтез национального и общечеловеческого и эволюция его художественного изображения. К вопросу о реинтерпретации типологического макрокосма в художественно-исторической перспективе новой личности
ГЛАВА 2: Инонациональный характер в контексте диалога «Россия - Азия»: уроки животворящего опыта. Переосмысление как необходимость литературных концепций-прорицаний. По страницам художественно-исторической трилогии С. Бородина «Звезды над Самаркандом»
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

ВВЕДЕНИЕ
Внимание к жизни и быту других народов, прежде всего тех, чьи судьбы скрестились с историей восточных славян, а затем Московского государства, - характерная черта русской литературы с первых ее шагов.
Какой широтой души и чувством прекрасного надо было обладать на той исторической ступени национального самосознания, чтобы ощутить как сокровенное историю половецкого хана, услыхавшего в запахе степной травы властный зов родины. Это увековеченное создателями Галицко-Волынской летописи предание, широко известное современным читателям по поэтическому переложению А. Майкова «Емшан», представляется нам тем самым ярким из первых фактов плодотворного обогащения русской литературы поэзией народа-соседа, символическим синтезом инонационального материала и поэтического русского слова.
Русскую прогрессивную интеллигенцию начала XIX века волновала сложность отношений между российским правительством и горцами Кавказа. Далекий экзотический край стал «узлом» противоречий эпохи. Освещая кавказскую тему в своих произведениях,
A.C. Пушкин и М.Ю. Лермонтов создали романтические образы. В художественном открытии мира горской жизни слава и гордость русской литературы.
Постепенно в круг художественных исканий русских писателей вошли не только Крым, Кавказ, Закавказье, но и Украина, Прибалтика, Молдавия, Поволжье, Север, Сибирь. Произведения русских авторов были подчас единственным источником, из которого читатель черпал

сведения о жизни цыган, чукчей, тунгусов, якутов, вотяков, удмуртов, черемисов, марийцев, ненцев и многих других народов. Например, только о Башкирии и Чувашии во второй половине XIX - начале XX века писали В.И. Даль, С.Т. Аксаков, М.Е. Салтыков-Щедрин, Л.Н. Толстой, Г. Успенский, П.И. Мельников-Печерский и многие другие.
Изображение жизни народов России занимало значительное место в русской литературе конца XIX - начала XX века и принесло немало подлинно художественных открытий как на путях развития критического реализма (Л.Н. Толстой, В.Г. Короленко), так и в процессе становления творческого метода, основанного М. Горьким. К началу XX века значительно расширился круг литераторов, связанных с национальными окраинами своей практической работой, научными экспедициями (В. Шишков, М. Пришвин и др.). В своих произведениях они раскрывали истоки дружбы простых русских поселенцев с жителями национальных районов. Сильны и искренни дружеские чувства Бутлера и Хаджи-Мурата - героев повести Л.Н. Толстого «Хаджи-Мурат». Обаятелен созданный В.Г. Короленко образ Степана Удалого, ставшего «якутским генералом» («Марусина заимка»). В рассказе Ф.И. Гладкова «Черкесенок» на защиту человеческого достоинства горцев встали русские рабочие Кудреев и Рябишкин.
Русские писатели на протяжении не одного столетия проявляли неустанный интерес к жизни народа, культура и быт которого составляли единое духовное пространство российской империи. Как справедливо отмечает И. Солоневич в книге «Народная монархия», особенность российской империи, в отличие от римской, германской, британской империй заключалась в том едином соборном жизнеукладе верноподданных, при котором если и было плохо татарам или узбекам, то плохо было всем сразу: и русским, и ингушам, и якутам, так как

великолепнейшим построением муравейника - различие не идей, а физиологии» (197; 554). И еще о том же: если бы за кривую скептическую улыбку, за маниакальную неугомонность в задавании все новых вопросов, «если бы за подобные дела заточали в клинику, пришлось бы построить гигантский сумасшедший дом для всех евреев мира, ибо все евреи похожи на учителя Менжицкого (Менжицкий -художник из Польши, который рассказывал Эренбургу о своем первом меламеде, неугомонно пытавшемся добраться до сути в простейших на первый взгляд, вещах и угодившем в сумасшедший дом), даже те, кто аккуратно бреются и никогда не читают духовной литературы» (197; 553).
Итак: еврейские гены неизбежно обрекают любого - и желающего (как Бабель и сам Эренбург), и противящегося (как Пастернак) - на особый путь в искусстве, да и в жизни. Это путь избранного меньшинства, но избранничество определено чисто отрицательно — как будоражащий фермент тотального «нет», разрушительное недовольство собой и миром; оно необходимо как противоядие против самодовольного окостенения («гогота классического недоросля»), убийственного для искусства. «Парадоксальный эффект» обнаруживает себя здесь в том, что и при генах, и при гордости ассимилированные евреи остаются вне еврейства, в стороне от его национального «домостроительства». Эренбург ощущает себя не еврейским писателем, а писателем-евреем, или русским писателем с еврейской кровью в жилах.
Подтверждением тому может служить книга И.Эренбурга «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». Своего рода приступом, ступенькой к нему можно считать роман «В проточном переулке» -отчасти уголовную, отчасти романтическую и сентиментальную