Концепция человека в прозе Андрея Платонова конца 20-х - 40-х годов

• Автор: Борисова, Елена Николаевна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2004
• Место защиты: Кострома
• Количество страниц: 161 с.

Глава 1. Концепция мира в художественной философии А. Платонова.

§ 1. Преодоление трагедии смертного мира в прозе

А. Платонова

§ 2.. Художественная концепция софийности в творчестве А. Платонова

Глава 2. Истоки трагического в платоновской концепции человека.

§ 1. Цикличность как феномен поврежденного мира

§ 2. Семантика образа материнской утробы

§ 3. Мотив отказа от смертного существования и «не-рождение» героя-спасителя

Глава 3. Духовно-философские основания образа героя-спасителя.

§ 1. Духовное и телесное в художественной философии

спасения
§ 2. Полемическое содержание христологических ассоциаций в образе героя-преобразователя: на пути к созданию нового типа спасителя
§ 3. Евхаристические мотивы в разработке образа героя-спасителя
Заключение
Список использованной литературы
«Есть такой низовой человек, на которого опирается весь мир, как на вершину опрокинутого конуса... » (А.П. Платонов, из неизвестного текста «Путешествие в человечество»).
В литературно-критической статье о К. Паустовском (1940) Платонов пишет о том, что главный смысл литературного творчества видится ему в человеке: «... благодарная и трудная задача - изображение человека; этой задачи никто из писателей обойти не может, хотя каждый из них подходит к ней своим путем: центр литературного дела всегда будет заключаться в существе человека, а не возле него» [44; 392]. Это высказывание полностью соответствует ядру эстетической концепции самого Платонова, художественная философия которого находится как бы «среди народа» и человечества, разделяет с ним «нагрузку общей участи» (выражение Платонова) - ощущение трагизма бытия и необходимости отыскать путь «к истине, к высшему благу». Здесь для Платонова, как и для большинства его читателей, очевидным является то, что среди многих есть человек, на которого ложится главная тяжесть этого бремени «общей участи», подчиняет себе всю его жизнь и определяет призвание. Думается, таким «низовым человеком», понесшим на себе всю тяжесть заблуждений, неудач и уроков новейшей истории, был и писатель Андрей Платонов.
Актуальность исследования. Изучение творчества А. Платонова в последние десятилетия далеко ушло от полемики по поводу политических пристрастий автора. В работах последних лет творчество Платонова предстает, с одной стороны, как серьезное философское наследие, связанное с исканиями русской религиозно-философской мысли, с другой - как результат самобытного мифотворчества писателя, сближающего платоновское творчество с литературной традицией символизма и модернизма. В данной связи исследование художественной философии Платонова, включающее в себя обязательный анализ тех ключевых символов и мотивов, которые лишь на первый взгляд имеют мифологическую природу, а при более близком рассмотрении в контексте идейных исканий художника несут четкие христианские ассоциации, является необходимой составляющей для осмысления тех связей, которые объединяют платоновское творчество не только с философско-эстетическими экспериментами модернизма и авангарда рубежа веков, но и, прежде всего, с традицией русской литературы XIX века.
Подходы к изучению проблемы. Уже сложившаяся в платоноведении традиция комплексного подхода к изучению темы человека подразумевает обязательный анализ художественной концепции мира писателя. Значение этого методологического подхода объясняется, прежде всего, тем, что от определения специфики платоновского образа мира прямо зависит аспект изучения проблемы человека. В научной литературе анализ художественной разработки темы человека у Платонова строится в двух направлениях, соответствующих различным взглядам на концепцию мира в платоновском творчестве.
Одно такое направление складывается в исследованиях отдельных плато-новедов, сходящихся во мнении, что стремление героев Платонова к изменению мира тщетно, человек бессилен перед громадными потоками бытия, не в состоянии осознать их. Отсюда - внимание литературоведов к столь частым мотивам крушений, катастроф, увечий (у Н.М. Малыгиной); отнесение творчества Платонова к традициям экзистенциализма (Е.А. Калинина, М.О. Васильева). Сюда же примыкают исследования Л.В. Карасева, утверждающего идеал «утробного бытия» как платоновский способ преодоления смерти. В этом смысле весьма показательно суждение Е.А. Яблокова, заметившего, что Платонов ставит своих героев на грань обыденного и запредельного. По мнению Яблокова, эта «пограничная» ситуация художественно разрешается непременным возвращением события в рамки «земной» логики: «Никакие отчаянные трансцендентные порывы не способны разорвать оковы «наличного» мира, и усилия энтузиастов нового бытия остаются удручающе «посюсторонними». Любые реалии, которые, кажется, могли бы быть опознаны как обнадеживающие знаки «иного» существования, в конце концов обнаруживают свою «суррогатную» природу - профанируются бренностью и смертью» [265; 10]. Утверждение Яблокова, как нам кажется, справедливо лишь в том случае, когда касается проблематики революционного изменения мира - здесь писателем, действительно, подчеркивается непроницаемость «наличного» мира для восхождения, выхода в запредельное бытие. «Революция была задумана в мечтах, - пишет Платонов в 1935 году, - и осуществляема [первое время] для исполнения самых никогда не сбывшихся вещей» (13-ая книжка); [22; 171]. Открытым здесь остается вопрос о проникновении запредельного в мир обыденный, о нисхождении Света, озарениях, освещении человеческого бытия светом Вечности.
Другая группа исследователей основывает свой подход к платоновской концепции человека на убеждении, что писатель наделяет своих героев свободой коренного изменения мира, каковое оказывается онтологически присуще, доступно человеку. Теоретическую базу этих суждений составляет вопрос о влиянии философии Николая Федорова на художественную концепцию писателя, уже ставший в платоноведении «общим местом». По свидетельству
Н.М. Малыгиной, открытие знакомства Платонова с «Философией общего дела» было сделано в 1969 году американским исследователем A.A. Киселевым. «Но поскольку, - пишет Малыгина, - первая публикация на эту тему в журнале «Грани» 1970 № 77, с. 134 ... оставалась недоступной советским исследователям, влияние учения Федорова на Платонова было «открыто» в конце 1970-х гг.» [186; 23]. Одновременно и независимо друг от друга статьи на эту тему написали С.Г. Семенова и НМ. Малыгина. Тем не менее, при ближайшем рассмотрении характер этого влияния не кажется столь уж очевидным, обнаруживают себя весьма противоречивые тенденции: от вдохновенного исповедования Платоновым «спасительного» учения до весьма и
сути коммунизма заставляет Платонова вывести «прочих» из софийного единства, оторвав от матери, сделать их существами «неидейными». Эти интернациональные люди и становятся, по словам Прокофия Дванова, «классом первого сорта, ты его только вперед веди, он тебе и не пикнет» [60; 265]. Коммунизм, телом которого являются «прочие», идет, таким образом, не вслед всему миру, не по дороге постепенного восстановления природы и человека, а параллельно ей. Поэтому усыновление «прочих» в состав человечества в коммунизме означает разлуку со всем остальным миром. В такой ситуации уже мир оказывается «прочим» и сиротой: «...лучше будет разрушить весь благоустроенный мир, но зато приобрести в голом порядке друг друга...» [60; 262]. Разрушение мира «в обиходе революции» и строительства коммунизма, прежде всего, касается его идеальной основы, его софийной сущности - земли: «Революция - рыск: не выйдет - почву вывернем и глину оставим, пусть кормятся любые сукины дети, раз рабочему не повезло!» [60; 69].
В неоконченном «Техническом романе», датируемом исследователями началом 1930-х годов, однако, вопрос о сохранении земли является центральным. Здесь автором предпринимается попытка художественного исследования социализма, который строится без вмешательства в основы мироздания. Поэтому в названии повести «Хлеб и чтение» (предполагаемой первой части романа) отражается как бы узкий, сугубо человеческий минимум (по аналогии с расхожим «хлеба и зрелищ»), за которым идут герои, не претендуя на онтологическое переустройство мира. Залогом этого становится сохранность, неприкосновенность земли: «Душин предполагал создать социализм на простой силе рек и ветра, из которых будет добываться электричество для освещения и отопления жилищ и движения машин, а материнское, девственное вещество земли нужно не разрушать и не трогать - оно должно впоследствии послужить науке для суждения о неясной судьбе вселенной и ответить на вопрос жизни - правильно ли действует частный разум людей и их небольшое чувство в сердце, когда человечество желает отрегулировать течение мира, - или человек лишь мнимое существо и ярость его действий есть бой невесомого, а стихия всемирного вещества исчезает мимо в неизвестном гремящем направлении к своему торжеству» [56; 888].
Онтология земли, как вещества жизненно-мистического, осмысляется Платоновым в двух аспектах, сформулированных в романе. Во-первых, в земле «сохранилась живая причина действительности», тайна всего мирового процесса, его конечная цель, т.е. София как путь к торжеству. Не случайно идея сохранения земли в неприкосновенном виде у Душина связывалась со страхом онтологического тупика, в который упрется человечество: «Душин боялся втайне, что последующие люди разовьют такую энергию действий, что без остатка уничтожат все мировое вещество и больше ничего не случится» [56; 889]. Во-вторых, земля >фанит в себе тела некогда живших людей, ожидающих дня воскресения, т.е. воплощает Софию как потенциальную жизнь и созерцание вечности: «Щеглов также был согласен с неприкосновенностью земного шара, потому что его отец, мать, четыре сестры и семь