Структура романа Ф.М. Достоевского "Братья Карамазовы": диахронический аспект

• Автор: Шаулов, Сергей Сергеевич
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2004
• Место защиты: Уфа
• Количество страниц: 198 с.

Оглдзлекгге

Сведение
Глава 1. Формальная структура романа «Братья Карамазовы» в синхроническом и диахроническом аспектах

Глава 2. Этико-философская структура романа в диахроническом аспекте

Глава 3. Нравственно-социальная семантика «Братьев Карамазовых» в диахроническом аспекте
Заключение

Список использованной литературы

Последний роман Ф.М.Достоевского - из тех произведений, после которых, по выражению Иосифа Бродского, «просыпаешься с другим лицом». «Братья Карамазовы» вызвали чрезвычайно бурную реакцию у современников писателя и продолжают волновать читателя и в наше время. Литературоведа при этом не может не заинтересовать то, что один и тот же текст способен пробуждать в воспринимающем сознании полярные эмоции и мнения. В чем секрет?
Ответ на этот вопрос обычно ищут на путях осмысления и развития понятий «диалогизма», «полифонического слова». Эта научная парадигма, вне соотнесенности с которой крайне сложно представить современное достоевсковедение, главным образом исходит от М.М.Бахтина1. Однако структура «Я и Другой», опираясь на которую Бахтин строит свое толкование Достоевского, отнюдь не полностью описана его литературоведческой и философской концепцией. Это одна из главнейших проблем философии XX века (М.Бубер, Э.Левинас, М.Хайдеггер), современной лингвистики (в особенности коммуникативной) и культурологии. Диалогические трактовки творчества Достоевского еще не полностью актуализированы, большая их часть пребывает в «подсознании культуры», между тем как существуют и противоположные, монологические точки зрения на наследие автора «великого пятикнижия».
Монологическое восприятие Достоевского ярко выражается в современном подходе к его творчеству исключительно с православных традиций и в исторических аналогиях и источниках этого подхода (К.Н.Леонтьев, В.С.Соловьев)2; в трагически гуманистическом понимании

1 См.: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М., 1979.

2 См.: Соловьев B.C. Три речи в память Достоевского // Его же. Философия искусства и литературная критика. - М., 1991. С. 226-259; Франк С.Л. Легенда о Великом Инквизиторе // О Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие. - М., 1992. С. 243-250. Из современных работы см., например: Касаткина Т.А. Об одном свойстве эпилогов
феномена писателя, имеющем корни в критической мысли начала прошлого века (С.И.Гессен, Н.А.Бердяев, Вяч.Иванов) и находящем своих последователей и сейчас3; в разнообразных негативных трактовках (от
Н.К.Михайловского до фрейдистов и экзистенциалистов)4.
Собственно научное осмысление творчества Достоевского все-таки значительно уже, чем общекультурная реакция на него. В той или иной степени научная достоевистика, как правило, с поправками и оговорками включает в свой арсенал концепцию ММ.Бахтина, однако упускает из виду другие возможности диалогических трактовок и зачастую вообще тяготеет не только к монологическому пониманию текста Достоевского (что, наверное, имеет право на существование), но и к непростительному упрощению и самой личности писателя, и его творческого наследия. Мы, впрочем, далеки от того, чтобы составлять «табель о рангах» современной науки о Достоевском.
Нам важно, что широта читательской реакции на текст Достоевского обусловлена богатством внутренней формы его художественных текстов,
пяти великих романов Достоевского // Достоевский в конце XX века. - М., 1996. С. 67-138.
3 Бердяев H.A. Откровение о человеке в творчестве Достоевского; Миросозерцание Достоевского // Его же. О русских классиках. - М., 1993. С. 54-75; 107-223; Гессен С.И. Трагедия добра в «Братьях Карамазовых» // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. Сборник статей. - М., 1990. С. 352-373; Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия; Достоевский: трагедия - миф - мистика // Его же. Лик и личины России. Эстетика и литературная теория. - М., 1995. С. 266-303; 351-458. Современный продолжатель этой традиции Г.С.Померанц: Померанц Г.С. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. - М., 1990.
4«Жестокий талант» - определение Н.К.Михайловского, объявившего главной тенденцией творчества Достоевского «сладострастие злобы и жестокости» (Михайловский Н.К. Жестокий талант //Творчество Ф.М.Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. - М., 1990. С. 63). Как «предок экзистенциализма» автор «Братьев Карамазовых» предстает, например, в статьях Льва Шестова. См.: Шестов Л. Преодоление самоочевидностей. (К столетию со дня рождения Ф.М.Достоевского // Властитель дум. Ф.М.Достоевский в русской критике конца XIX - начала XX века. - СПб., 1997. С. 537: «Бога доказывать, искать Его в «истории» нельзя. Бог — воплощенный каприз, отвергающий все гарантии.<...> В этом смысл всех творений Достоевского». Ср. с восприятием Достоевского Е.В.Тарле: «Достоевский - Мефистофель, показывающий язык всякой колокольной дребедени» (цит. по: Каганович Б.С. Евгений Викторович Тарле и петербургская школа историков. - СПб., 1995. С. 104). Все это - яркие примеры упрощения текста Достоевского.
конфликт, который вырывается на поверхность в главках «Бунт» и «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» и завершается безумием Ивана.
Выступление Ивана в суде в его «персональном» сюжете структурно (но не семантически) соответствует речи Гамлета, обращенной к Лаэрту. Оно по личному замыслу Ивана должно предварять очищающую катастрофу. Однако замысел этот сначала высмеивается чертом: «...ты идешь защищать завтра брата и приносишь себя в жертву...c’est chevaleresque» [15; 73]. Причем черт высмеивает трагический замысел Ивана именно в карнавальном духе, подчиняя себе ход дальнейшего диалога: «Молчи, я тебе пинков надаю <...> коли пинки, значит, веришь в мой реализм, потому что призраку не дают пинков» [15; 73]. Такое карнавальное, смеховое удвоение трагического сюжета «бунта» Ивана как раз и уничтожает саму возможность трагического очищения. В рамках психологического конфликта самого Карамазова это проявляется в двойничестве («Браня тебя, себя браню! - опять засмеялся Иван, - ты - я, сам я, только с другою рожей. Ты именно говоришь то, что я уже мыслю... и ничего не в силах мне сказать нового!»[15; 73]). Показательно, что Иван, говоря так, именно «засмеялся», в следующей реплике он «проскрежетал» [15; 73]. Быстрый переход от веселья к горю -отличительная особенность «горького дурака», по выражению Л.Е.Пинского. При этом карнавальное осмеяние, которому подвергается Иван, не влечет за собой просветления и принятия мира, но, наоборот, заканчивается безумием.
Шекспировские коннотации эпизода подчеркиваются сходством безумной речи Ивана на суде и речи Эдгара, прикидывающегося шутом в «Короле Лире». Сравним. У Достоевского Иван, окончательно сойдя с ума, говорит: «Нет у меня свидетелей... Кроме только разве одного <...> С хвостом, ваше превосходительство, не по форме будет! Le diable n’existe point! <...> он, наверно, здесь где-нибудь, вот под этим столом с вещественными доказательствами, где ж ему сидеть, как не там? Видите, слушайте меня: я ему сказал: не хочу молчать, а он про геологический переворот... глупости! Ну, освободите же изверга...»[15; 117]. В «Короле