Художественный мир произведений Б.К. Зайцева 1900-1922-х годов в аспекте кодовых взаимодействий

• Автор: Иванова, Надежда Анатольевна
• Шифр специальности: 10.01.01
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 2014
• Место защиты: Чебоксары
• Количество страниц: 188 с.

ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение
Глава 1. Космический код в художественном наследии Б. К. Зайцева 1900-1922-х годов
1.1. Особенности «космического» сознания
1.2. Космический код в творчестве Б. Зайцева 1900-1922-х годов
1.2.1. Солярный код в произведениях Б. Зайцева («Сон», «Миф»)
1.2.2. Лунарный код в произведениях Б. Зайцева («Май», «Гость», «Спокойствие», «Жемчуг»)
1.2.3. Рецепция астрального кода в повести Б. Зайцева «Голубая звезда»
Глава 2. Код универсалий национального сознания в творчестве
Б. К. Зайцева 1900-1922-х годов
2.1. Проблема изучения национального сознания в литературоведении
2.2. Мифологический код в рассказах Б. Зайцева 1900-х годов
2.3. Фольклорный код в рассказе Б. Зайцева «Север»
2.4. Библейский код в произведениях Б. Зайцева 1910-х годов
2.4.1. Код странствия в произведениях Б. Зайцева
2.4.2. Код греха в рассказе Б. Зайцева «Грех»
2.4.3. Код веры в романе Б. Зайцева «Дальний край»
2.5. Рассказ Б. Зайцева «Священник Кронид» в аспекте кодовых
взаимодействий
Глава 3. Код искусства в творчестве Б. К. Зайцева 1900-1922-х годов
3.1. «Литературоцентричность» как код в произведениях Б. Зайцева: код романа Л. Толстого «Война и мир» в рассказе Б. Зайцева «Мой вечер»
3.2. Живописно-архитектурный код в произведении Б. Зайцева «Рафаэль»
3.3. Музыкальный код в произведениях Б. Зайцева 1900-х годов
3.4. Код танца в произведениях Б. Зайцева
Заключение
Библиография
ВВЕДЕНИЕ
Многогранность таланта Б. К. Зайцева, оригинальность его художественного мышления непрестанно привлекают внимание исследователей.
Первые статьи и рецензии о творчестве Б. Зайцева относятся к началу XX века. В прозе молодого писателя отмечались неореалистические тенденции [27; 58; 176; 236]. Современники наделяли первые произведения писателя такими характеристиками, как «бессюжетность», безгеройность. 3. Гиппиус и К. Чуковский указывали на отсутствие «ощущения личности, человека» в его произведениях [85; 340]. Представители социологической школы находили его рассказы «безжизненными», обвиняя писателя в невнимании к судьбе и социальным проблемам человека в России [236]. А. Горнфельд отмечал иную природу отношений человека и мира в художественном мироздании Б. Зайцева: «Он сливает людей с природой, в человеке оттеняет его подсознательную стихийность, в стихийной природе чувствует сознание» [95, с. 197]. В этом виделось изображение космической жизни.
Символистская критика [54; 57; 306] указывала на новизну мировосприятия писателя, который знает «две действительности» и ищет в мире земном проявление мира духовного. В 1907 году А. Блок писал, что среди писателей-реалистов Б. Зайцев своей отрешенностью от сегодняшнего дня «являет живую, весеннюю землю, играющую кровь и летучий воздух» современной России, идущей навстречу преображению [54, с. 124].
В статьях Г. Адамовича, 3. Гиппиус, П. Грибановского, М. Осоргина, Г. Струве, Г. Федотова отмечалась религиозность прозы Б. Зайцева. В произведениях писателя эмигрантского периода критика русского зарубежья видела «драматическое столкновение двух миров» - «безгрешного, евангельски светлого мира» и жизни, «жестокой и грешной» [252]. Христианский аспект в исследованиях творческого наследия Б. Зайцева был развит современным зайцевоведением [39; 220].
С 1920-х до конца 1980-х годов творчество Б. К. Зайцева в связи с идеологизацией литературоведения не привлекало внимание советской критики.
О писателе говорили предвзято, с явной негативной оценкой. Советская критика упрекала писателя в том, что он «окончательно удалился от бренных дел», его произведения характеризовали как «выражение внутреннего побега писателя в «горнее» [92]. В Х-м томе академической «Истории русской литературы» (1954) творческая личность Б. Зайцева рассматривается как незначительная фигура в числе писателей, оказавшихся «вне партий», «вне классовой борьбы», как писатель, который «в своих философско-эстетических взглядах по существу смыкался с декадентско-символистским лагерем»; отмечается подражание Л. Андрееву. Также отмечается религиозно-мистический характер исканий Б. Зайцева, прослеживается «философия пессимизма» в первых рассказах писателя, идеализация дворян-интеллигентов, поэтический тон повествования [148, с. 621]. В контексте сближения с Л. Андреевым, утверждая сходство в двойственном отношении к реализму, говорит о писателе
В. А. Келдыш: «Обновление реализма средствами “лирики” - одна из
характерных художественных тенденций в 900-е годы. Но у Зайцева это импрессионистское перерождение отмеченной тенденции, дающее другое, нереалистическое, художественное качество» [166, с. 265]. Литературовед оценивает творчество прозаика как художественное явление «промежуточного» типа. Б. Зайцев оценивается им как «камерный писатель, не знавший особо оригинальных решений» [166, с. 264]. Тем не менее, характеризуя художественный мир писателя, исследователь отмечает: «Мысль о реальной сложности бытия, отдельные явления которого зависимы от общих его закономерностей, отсутствует в произведениях Зайцева. Для него предпочтительнее другие объяснения, связанные с “вышечеловеческой”, “большой правдой”. <...> Но мистицизм этот <...> тоже относителен. Образы Зайцева слишком живы, достоверны для мистического творчества и вместе с тем слишком отвлеченны для истинного реализма, ибо изъяты из контекста жизни, не объяснены ею» [280, с. 200-201].

Герои выбегают к берегу реки, которая казалась им поначалу «безначальным и бесконтурным бледным пятном; казалось, что там дальше - вечное спокойствие, мир и ничто». Все погружается в туман - некую субстанцию, поглощающую в себе все: «Туман <...> так наполнял собой все, что казалось, будто на земле только он один и есть, - и трудно было представить себе, что за ним поля, леса и деревни. Это была какая-то беззвучная и бестенная пустыня, которую злобно прорезывал наш дерзкий поезд» [9, т. 1, с. 333]. Туман видится герою живым созданием, во взоре которого было осуждение: «Казалось, он был недоволен тем, что мы - грубые, хищные и телесные - беспокоим его святое безмолвие, его высший, неземной покой. Но хотя мы были неприятны ему, он не боролся и не волновался; он взирал на нас, как и на весь мир, с тем высшим и кротким сожалением, с каким смотрят на землю боги. И сам он казался богом тишины, спокойствия и мира» [9, т. 1, с. 334] (курсив наш - Н. И.). В этом контексте возникает противопоставление всего суетного, мирского и покоя, тишины как проявления «космического» начала.
На одной из станций герой пересаживается в экипаж, и ему казалось, что едет не домой, а «куда-то туда, “иди же несть ни печали, ни скорби, ни воздыхания”» [9, т. 1, с. 335]. Использование церковной фразы в речи рассказчика свидетельствует о включенности героя в систему представлений о строении божьего мира (земной мир и мир небесный, куда перемещается умершая душа). Герой словно едет в тот бесконечный, высший, духовный мир, куда отправляется душа в вере и истинном покаянии после пребывания в земном мире.
Герой видит плакучие березы, которые так низко свесились над дорогой, словно «это уж и не висюльки, и чьи-то длинные тонкие руки, которые сходят прямо с неба или вообще откуда-то из неизвестных и безначальных мест» [9, т. 1, с. 335] (курсив наш - Н. И.). Включение в текст словосочетания «безначальных мест» подразумевает собой присутствие вечного начала. Во всем начинает проявляться космическое равновесие как установившееся единство материи и духа. Ощущается всеохватность, слиянность всего существующего в этом огромном мире. Это передается и посредством внутренних ощущений героя: