Постмодернизм и традиция, опыт монистического взгляда на литературно-культурологический процесс в преддверии третьего тысячелетия : Слово и текст в динамике времени и в контексте континуальных дискуссионных проблем отечественной литературы 1980-1990-х год

• Автор: Сосновский, Владимир Тимофеевич
• Шифр специальности: 10.01.10
• Научная степень: Докторская
• Год защиты: 1999
• Место защиты: Краснодар
• Количество страниц: 475 с.

СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
ГЛАВА I
СЛОВО В СТИХОТВОРНОЙ ПОЛИФОНИИ:
НА ПУТИ К СИНТЕЗУ
ГЛАВА II
СЛОВО В ЭПИЧЕСКОМ ПОВЕСТВОВАНИИ, ПУБЛИЦИСТИКЕ И ЛИТЕРАТУРНО-КРИТИЧЕСКОМ СУЖДЕНИИ. К ВОПРОСУ О ТРАНСФОРМАЦИИ ЖАНРОВО-СТИЛЕВЫХ ГРАНИЦ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
БИБЛИОГРАФИЯ

ВВЕДЕНИЕ
В настоящем исследовании предпринята попытка рассмотреть русский литературный процесс XX в. в его единстве. При этом принимается во внимание различие в путях развития поэзии и прозы и конституированные этим различием трансформации, которые претерпела русская литература в истекающем столетии. Подобный подход позволяет воссоздать пространство русской культуры в его целостности, которая уже второй раз за столетие оказалась утраченной из-за внеэстстических факторов.
Уже декаданс вскрыл своего рода тайную болезнь начинавшейся художественно-культурной эпохи, ее как бы двуличность, ее неуверенность в своей истинности. Связь времен начала рваться раньше, чем об этом заявил Л.Н.Толстой. Впрочем, и Шекспир, и Сервантес, с социологической точки зрения, лишь констатировали в своих гениальных творениях ряд общественно-культурных фактов, затронувших так или иначе всех людей. Коварство, Тщеславие, Ложь, Цинизм - все, против чего сражался Дон-Кихот и от чего погиб Гамлет, явились в конечном счете закономерным следствием корыстного разделения и отчуждения социокультурной практики, начало которых приходится на Западную Европу. Именно тогда смысл труда, перестав быть непосредственно общественным или символически-религиозным, свелся в конце концов к накоплению и потреблению. Правда, мещанский дух капитализма пытался найти для себя оправдание в протестантской этике "труда и личной ответственности", освящавшей труд как "богоугодное дело", однако фактическое его содержание отдавалось на откуп частной выгоде. Так человек из центрального положения "держателя" своей судьбы попал на ее фабричную окраину, стал величиной настолько пустой и малой, что ему потребовались доказательства собственного существования.
Декартовское "я мыслю, следовательно, я существую" - одна из главных рационалистических попыток подобного доказательства. В этом тезисе
ярчайше запечатлелись юридизм и субъективизм западноевропейской культуры, ее духовная "робинзонада". Частичный, частный человек превратился в непротяженную точку, переживающую свою отъединенность от других людей в мире, в ничто, имеющее вне себя все. Соотнести "я" и "не-я" - эта задача века станет центральной для "фаустовской" души (О. Шпенглер) Запада. Не случайно аналитическая наука (точная, естественная) и кантовский категорический императив ("с отвращением в душе делай, что требует долг") определили буржуазную культурную практику.
Философия Гегеля была высшей точкой западноевропейского торжествующего гуманизма. Человек как мера всех вещей получил в сочинениях Гегеля статус мирового разума. И не случайно, вероятно, в той же Германии через полвека после смерти берлинского теоретика появилось произведение, наделяющее человека столь же абсолютными эстетическими правами. Жизнь оправдана только как эстетическое явление - таков был основной тезис Ф.Ницше, по видимости продолжающий победную поступь гуманизма, но на деле превращающий его в ту змею, которая кусает себя за хвост.
"Буржуазия повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его "естественным повелителям", и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного "чистогана". В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой.

ты над "Евгением Онегиным" (1831 г.) Пушкин, на сей раз уже в журнальной статье и "прямым текстом", сделал ударение на той же мысли: "Класс читателей ограничен, и им управляют журналы, которые судят о литературе как о политической экономии, о политической экономии как о музыке, то есть наобум, понаслышке, безо всяких основательных правил и сведений, а большею частью по личным расчетам"1.
Вот это - культура!
И что еще здесь потрясает: для обрисовки онегинской "неосновательности в любви" работает вся мощь романного сюжета от его альфы до омеги; для того же, чтобы дать еще одну, "малюсенькую и побочную" на сей раз, "эпизодическую" черточку той же неосновательности характера главного персонажа, "средством" служит чуть ли не вся мощь и экономической теории, и экономической практики эпохи поэта, причем эпохи, заявляющей о себе не только на отечественной почве... И какая при этом, помимо прочих эффектов, достигается здесь "психологическая стереоскопия": один и тот же человек, Онегин, всюду - в разных обстоятельствах и сферах своего жизне-проявления - одинаков... Такова она, амплитуда пушкинского художественного письма, такова основательность культуры самого поэта!
...Многократными отражениями высветился пушкинский "трактир" из "Моцарта и Сальери" в бесчисленных зеркалах мировой литературы не только XIX, но и XX в. И эти отражения всюду очертили контуры тех же мрачных призраков повсюду, где появлялись хотя бы и размытые намеки на жажду наживы. Призраков, неотступно преследующих "маленького человека" жертвенностью "сада на проклятых скалах", а истинного творца - следованием за ним по пятам его же безжалостного двойника, "черного человека". Равно как очертили и контуры синтеза всех зол жертвенности - зависти, этой истинной фурии частного интереса, этой самой низкой страсти человеческой души. Ведь зависть - не что иное, как скрытая форма стяжательства; именно
1 Пушкин A.C. Полное собрание сочинений: В 10 т. - М., 1949. - Т. 7. - С. 222.