Проблема текста и инокультурного контекста при переадресовке художественного произведения : На примере советской переводческой традиции

• Автор: Борисенко, Александра Леонидовна
• Шифр специальности: 10.01.05
• Научная степень: Кандидатская
• Год защиты: 1999
• Место защиты: Москва
• Количество страниц: 167 с.

ОГЛАВЛЕНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
ГЛАВА I. ОЧУЖДЕНИЕ/ ОСВОЕНИЕ В
• ХУДОЖЕСТВЕННОМ ПЕРЕВОДЕ КАК ПРОБЛЕМА ОТНОШЕНИЙ ТЕСТА И КОНТЕКСТА
1. Перевод осваивающий и перевод очуждающий в
СОВРЕМЕННОМ ЗАПАДНОМ ПЕРЕВО ДО ВЕДЕНИИ
2. Вольность и буквализм в советской переводческой ТРАДИЦИИ
3. Знак и фон в художественном переводе
ГЛАВА И. АНАЛИТИЧЕСКИЕ ЭЛЕМЕНТЫ В СИНТЕТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ — СОВЕТСКАЯ ШКОЛА ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПЕРЕВОДА
1. Роль традиции в освоении речевого жанра
2. Первый шаг в освоении речевого жанра
3. Полемический перевод
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
• БИБЛИОГРАФИЯ

Введение
О, Равви, О, Равви, боюсь,
Читаю не то, что ты пишешь
М. Цветаева
Очевидной проблемой перевода художественного произведения с одного языка на другой является изменение контекста — читатель перевода, как правило, существует в совершенно иной системе культурных стереотипов, представлений, реалий, нежели читатель оригинала. Следует ли приспосабливать художественное произведение к его новому адресату? Имеет ли переводчик право менять «букву» подлинника для того, чтобы не растерять его смысл в инокультурном контексте? Таков проклятый вопрос перевода, вечное противостояние двух разнонаправленных установок. С одной стороны — буквализм, стремление сохранить дословное соответствие, с другой — смысловой перевод, передача содержания подлинника в форме, присущей языку-реципиенту. Сохранился комментарий Цицерона по поводу сделанного им перевода речей Эсхила и Демосфена: «... Я полагал, что читатель будет требовать от меня точности не по счету, а — если можно так выразиться — по весу <... > Их речи я решил перевести так, чтобы все их достоинства были воспроизведены в переводе, т.е. все их мысли, как по форме, так и по содержанию и чередованию, слова же лишь постольку, поскольку это дозволяют условия нашего языка» (цит. по 127, 36). В приведенной цитате содержится неизменный спутник «смысловой» переводческой установки -— апелляция к читателю.
Мартин Лютер перевел Библию разговорным немецким языком — чтобы она была понятна народу. Французские писатели и переводчики XVIII века приспосабливали иноязычные тексты к вкусам и
ожиданиям публики, к нормам классицизма, допуская любую вольность ради «улучшения» и даже «украшения» подлинника. Читатель должен прочесть понятный (приятный) для него текст — таков принцип смыслового (вольного) перевода.
Буквализм, на первый взгляд, игнорирует читателя. Но только на первый. В действительности же прикладная сущность перевода никогда не давала переводчикам уйти от читателя слишком далеко — буквальный перевод лишь служит иным целям, вступает с читателем в иные отношения. А. Федоров пишет по поводу древних переводов Библии: «Буквальность перевода проистекала не столько из осознанного теоретического принципа, сколько из суеверного пиетета, «священного трепета» перед Библейскими текстами, равно как и из лингвистической наивности большинства переводчиков всего этого периода..» (127, 35) . Однако то упорство, с каким противостояние буквального и смыслового перевода продолжает волновать умы вплоть до наших дней, заставляет усомниться, что дело тут в одной «лингвистической наивности». Вечная мечта о недостижимой золотой середине, где буква и дух передавались бы в своем единстве от языка к языку, бросает переводческую мысль из одной крайности в другую, выявляя поочередно преимущества и недостатки каждой из них.
Постепенно проблема передачи «буквы» и «духа» стала осознаваться как различный способ строить отношения с автором и читателем. Гёте в речи, посвященной памяти Виланда (1813), формулирует дилемму следующим образом: «Существует два принципа перевода. Один из них требует переселения иностранного автора к нам, — так, чтобы мы могли увидеть в нем соотечественника; другой, напротив, предъявляет нам требование, чтобы мы отправились к этому чужеземцу
'Здесь и далее принят следующий порядок ссылок: первое число указывает номер издания в Библиографии, второе число, выделенное курсивом — цитируемую страницу.
ного (смыслового) перевода в единую установку «инструментализма». Рассматривая обе тенденции с точки зрения роли переводчика, исследователь приходит к выводу, что в обоих случаях переводчик играет роль орудия: в одном случае он должен тщательно воспроизводить форму, в другом — смысл текста, оставаясь незаметным, не внося собственного индивидуального отношения, подавляя себя. По мнению Робинсона, отчасти в этом виноват разрыв, традиционно существующий между теорией и практикой перевода. По остроумному замечанию исследователя, «теоретики притворялись, что не чувствуют, переводчики — что не думают». Д.Робинсон, в стремлении примирить эти крайности, вводит понятие «соматического отклика» (somatic respond). Под этим подразумевается то «чувство слова», которое знакомо каждому переводчику-практику. Д. Робинсон обвиняет всю западную традицию, начиная от Августина, в дегуманизации языка. «Язык извлекался из среды, в которой он реально используется — где на нем говорят, слушают, понимают — и таким образом он не только оказывался вне пределов нашей досягаемости, но и превращался в некие трансцендентные розги, которыми нас можно было выпороть» (161,6).
Отрицая «инструменталистский» подход к переводчику, Робинсон пересматривает и сложившуюся веками «пораженческую» позицию в отношении перевода. Он предлагает взглянуть на перевод как на троп — перевод-метафору, перевод-метонимию, перевод-иронию и пр.; или рассмотреть перевод относительно намерений переводчика. Переводчик может ставить перед собой цель развлечь читателя, утверждает Робинсон, а может выступать как «сердитый, недовольный родитель, использующий перевод для бичевания нерадивого читателя, который не может прочесть произведение в оригинале (набоковский перевод «Евгения Онегина», например) (161, 16). Одним словом, Д. Робинсон призывает осознать активную, независимую, индивидуальную