Октябрьская революция : Социокультурное измерение

• Автор: Булдаков, Владимир Прохорович
• Шифр специальности: 07.00.02
• Научная степень: Докторская
• Год защиты: 1998
• Место защиты: Москва
• Количество страниц: 37 с.; 20х15 см

АКТУАЛЬНОСТЬ, ПРЕДМЕТ ИССЛЕДОВАНИЯ. Масштабные социальные потрясения навсегда впечатываются в память человечества таким образом, что в новых критических ситуациях они, независимо от временной отдаленности, всякий раз вновь оказываются актуальными. Сказанное в полной мере относится к Октябрьской революции. Критическая переоценка содержания последней, наиболее зримо осуществленная отечественной политической публицистикой последнего десятилетия, поневоле стимулировала академические исследования, которые до этого были структурированы и планомерно осуществлялись по собственным законам неспешного приращения фактического материала внутри сложившихся школ
Октябрьская революция не исчерпывается ни термином “большевистский переворот” (хотя и он имел место), ни событиями октября 1917 г. (хотя им принадлежит в ней решающая роль), ни ныне отвергнутым понятием “Великая Октябрьская социалистическая революция” (хотя и оно не лишено связи с определенными идеологическими реалиями) подобно тому, как Французская революция никак не втискивается в событийные рамки 1789 г., от которых она ведет свой формальный отсчет. Современная мировая историография предпочитает оперировать терминами “Октябрьская” или “Русская” революция в весьма (иногда слишком) широком смысле, что, разумеется, никак не размывает громадного исторического значения событий 1917 г. для России и всего мира. В данном случае под Октябрьской революцией имеется в виду качественно новый этап революционного процесса в России, подготовленный в годы Первой мировой войны, начавшийся с падения самодержавия и завершившийся стабилизацией новой (или обновленной) государственной и социальной системы на всех уровнях ее функционирования.
Социокультурный анализ революции предполагает преимущественное рассмотрение ее “снизу”, т. е. принцшшальное перенесение центра тяжести исследования на действия народных низов, соци-ально-архетипическую предопределенность их поведения, а также глубинные, исторически протяженные, “человеческие” последствия социального катаклизма. Строго говоря, ни одна из современных исторических школ не отвергает прямо роли народных низов в истории. Но в отличие от различных направлений так называемой политической истории, тяготеющей к низведению масс до положения статистов, руководимых “сильными мира сего”, принципы социо-

культурного подхода предполагают признание за ними роли реального субъекта революционного процесса. Формально марксистская историография исходила из аналогичных посылок. Но, во-первых, в людских массах она отдавала предпочтение лишенным половозрастных характеристик классам; во-вторых, выделяла и иерархизировала их “прогрессивные”, “колеблющиеся” и “реакционные” элементы; в-третьих, обезличивала и тех, и других и, наконец, оценивала их действия, исходя из доктринальных представлений о прогрессе, понимаемом как ступенчатое восхождение от одной (низшей) формации к другой (высшей). Сравнительно с таким подходом социокультурный анализ оценивает массы как реальные, а не воображаемые величины, чьи подвижные параметры включают в себя все многообразие не только классовых и сословных, но и половозрастных и психосоциальных их характеристик внутри определенных социумов. Ход и исход революции выводится не только из их силы, но и слабостей, не только из уровня “сознательности”, но и из иррациональности действий по-новому организующихся масс. Такой подход намеренно деполитизирован и деидеологизирован и тем самым объективно противостоит как коммунистической апологетике революции, так и ее антикоммунистическому охаиванию.
Можно сказать, что предмет исследования более чем градационен. Предлагаемый подход — обычное для современной мировой историографии исследование “революции снизу” — в отечественной историографии, однако, все еще не вполне привился. Вместе с тем, в отличие от западных исследований Октябрьской революции, предлагается анализ состояния и действий масс не только но поведенческим, но и психоментальным и аксеологическим характеристикам. Для исхода революции важно было не только то, как действовали массы, но и какими поведенческими архетипами при этом были ограничены. В отличие от существующих исследований, принципиальный унор делается на архаические (а не “передовые”) элементы массового сознания.
Такой подход может показаться намеренно односторонним. Представляется, однако, что он не более односторонен, чем прежние многолетние поиски в движениях масс 1917 г. “социалистической сознательности”. Во всяком случае в нынешних историографических условиях трудно усомниться в том, что он необходим.

жения масс, а их изумлением перед тем, что новая власть не способна на магическое удовлетворение их ближайших нужд. Выделившийся на этом фоне охлократический компонент кризиса связан со способностью вынужденных социальных изгоев сбиваться в толпы, зараженные психологией вседозволенности. Наконец, рекреационный этап кризиса связан с “остыванием” общеимперского социального пространства как в связи с физическим выбыванием пассионариев революционного времени, так и с охлаждением к ним народа, соглашающегося теперь на любую власть, особенно ту, которая, удовлетворив его ближайший инстинкт и выпустив пар иррациональной ненависти, сумеет воззвать одновременно к утопии и традиционализму (1,61-67, 343-344).
Анализ рекреационной стадии системного кризиса империи представляет наибольшую трудность. Если предыдущие стадии кризиса можно анализировать и сопоставлять по известного рода фактологическим рядам и знакам отметин грубого насилия, то теперь решающее значение приобретает невербализированное движение “людских душ”, соглашающихся на любую власть ради порядка. Представляется, что уловить, что система подошла или прошла конечную стадию кризиса, можно на знаковом уровне — в связи с накоплением элементов эстетизации процесса упорядочения хаоса. И здесь куда больше подскажут не факты, а художественные образы, порождаемые посгреволюциояной эпохой (1,181-182, 344-345).
Империя, выстроенная на эмоционально-идейных, а не прагма-тисгских основаниях, эластична и хрупка одновременно. Кризис — форма ее исторического существования и способ энергетической подпитки. Проще говоря, исследуемый революционный кризис можно представить в виде “смерти-возрождения” империи, в ходе которого ее базовые элементы исторгают из нее то, что мешает органическому течению их примитивного существования. В этом смысле революция может рассматриваться как культурогенный акт самосохранения сложноорганизованной системы, жертвующей чуждыми, мертвящими ее или “преждевременными” элементами.
В чем же тогда смысл или “урок” Октябрьской революции? Только в одном: имперские системы патерналистского типа способны изменяться только на “клеточном”, “человеческом” уровне; “истинная революция” для них — это “революция сознания”. Анализ психоментальной ситуации периода революционного кризиса можно рассматривать как необходимую часть осмысления всего этого.